ТОП 10 лучших статей российской прессы за
April 29, 2019

Выношу туфли и свитер ожидающему, которого определила как «семьянина». Он тут же скидывает с ног разношенные стоптанные ботинки, надевает поданные мной чистые носки и влезает в Baldinini. Натягивает на себя свитер. Смотрит вниз, на свои ноги в дорогой обуви. Лицо у него вытянутое, желтое и усталое.

— Я сразу увидел, что они мне будут как раз, — говорит он.

— Тебе идут, — обступают его бездомные из очереди и смотрят на его туфли, по которым тоже можно рассказать судьбу его прежнего владельца: тот не спускался в метро, ездил на своей дорогой машине, возможно, с водителем, и ходил в этих туфлях даже зимой, потому что редко ступал по холодному асфальту.

— А я же с женой, — зачем-то говорит «семейный» и поворачивает свое желтое лицо к палатке «Ангара». Там стоит опрятная женщина. Увидев, что все смотрят в ее сторону, она машет рукой. — Мы хотим к детям домой вернуться, — продолжает мужчина, все еще оглядывая ноги, будто ему хочется заглянуть в каждую дырочку на тонкой коже. — Мы-то сюда приехали работать, а нас тут по работе кинули. Теперь не стыдно будет домой ехать.

— А мне?! А мне? — подпрыгивает от нетерпения пухлый старичок. — Я же из Люблино. Ну, из ночлежки! Там только переночевать можно. А в семь утра подъем, к восьми уже надо освободить помещение. Где днем быть? Да где хочешь, там и будь!

Меня окружают три молодые женщины с раздутыми от отеков ногами и какой-то неприятной шалостью и упрямством в улыбках.

— Нужен свитер, — говорит одна из них. — На весну, с горлом. Не темный! — кричит она мне в спину.

Выхожу к ней с почти новым модным свитером, связанным из очень мягких ниток высокого качества.

— С горлом, — протягиваю свитер ей.

— Он же широкий и темный, — у нее падает голос. — Я же еще молодая…

Выношу белый свитер, разрисованный зелеными и красными цветами, сопровождаемая ворчаньем Дарьи: «Выбор — в магазине! Они вами крутят как хотят. У Романа Сергеевича взяли бы то, что вынес. И мной они тоже крутят!»

— Ой, нет… — закатывает глаза женщина. — Это же синтетика. У меня аллергия на синтетику. Хочется чего-то повеселей! — посылает она мне пожелания в спину.

— Та-а-к… — Дарья упирает руки в боки, — по-моему, ее уже пора отправить. И другие будут смотреть на нее и наглеть! Надо ей сказать, что сегодня ничего нет, завтра пусть придет.

— А, может, у нее нет завтра, — я нахожу на полке синтетический расписной свитер, украшенный люрексом, и выношу женщине.

Та хватает его, они с подругами склоняются над ним.

— Беру, беру, — говорит она.

— Он же синтетический… — замечаю я.

— А ничего, — она поднимает от свитера счастливое лицо. — Я его на футболку надену. И рукав в три четверти — как я люблю. А теперь же весна.

Зараженные бездомностью

Бездомный присаживается на лесенку. Ботинок на его правой ноге вспух, треснул по швам и покрылся желтой коркой, словно из ноги на поверхность, пробив заскорузлую кожу старого ботинка, проступил гной. Бездомный снимает ботинок. Под ним опухшая, словно надутая насосом стопа, обрубки пальцев, на втором пальце — рваная сочащаяся рана. Бездомный поднимает лицо, и за маской зимних обморожений угадывается меланхолическая худощавость.

— Ты даже не пихай ноги в них пока, — говорит, наклонившись к нему, Роман. — Не влезет. Сегодня обуви нет, — сообщает он, и бездомный, не возражая, как будто готовый ко всему, снова лезет ногой в свой старый разодранный ботинок.

— У меня постоянно температура, — говорит он, будто ни к кому в особенности не обращаясь и ничего не ожидая.

— Тебе бы в больницу надо, — замечает Роман.

— Меня выписали, — отрезает бездомный.

— Ты в понедельник приходи, — говорит Роман. — Обувь для тебя обязательно будет.

Минуя прицеп, в котором оборудована прачечная со стиральными машинами для бездомных, и прицеп с душем для них же, Роман входит в большую теплую и темную палатку. Здесь на пластиковых стульях, ряды которых разделены узким проходом, сидят люди лицом к входу. С задней стороны имеются окошко и узкая треугольная прореха, откуда проникает весенний свет, прокладывая на полу палатки узкую прозрачную полосу. Роман идет по ней, вглядываясь в лица сидящих на стульях. У всех такое выражение, будто они собрались смотреть мрачную пьесу, которая в их жизни давно уже идет не заканчиваясь.

— Ты что такой пьяный? — наклоняется Роман к одному.

— Я не пьяный.

— Я, значит, пьяный. Смотри… чтобы тише воды, ниже травы…

По одним из присутствующих никогда б не сказать, что они бездомны. Но они набились в «Ангар», чтобы переждать день, выпить свой стакан чая с одним куском сахара, съесть из пластиковой баночки пюре «Роллтон» и, может быть, кусок хлеба, согреться тут, а вечером отбыть — на улицу, в подъезд или на вокзал. Здесь есть молодые девушки и молодые мужчины, уже зараженные бездомностью. В последних рядах сидит пожилой крепкий человек с квадратной купеческой бородой. Перед ним, с пустой миской в заскорузлых руках, — другой. Этот выделяется из общей массы. Он лыс, у него борода, ссадина над правой бровью и крепкое сложение. Большие голубые глаза имеют вид очень русский, даже какой-то иновременный; тем он и выделяется, а смотрит перед собой так, будто хочет сказать той пьесе: «Показывай! Не заканчивайся. Уже все видали! Не испугаешь. Не отвратишь».

— Что у тебя? — наклоняется к нему Роман.

— Ноги гниют, — отвечает он.

— Дайте ему справочник для бездомного, — зовет Роман сотрудников. — На Нижний Сусальный в больницу поедешь.

Я занимаю место за столиком в углу, на котором стоят два больших кипятильных аппарата. Каждого вновь приходящего бездомного следует вписать в ведомость, лежащую передо мной. Она разделена на графы: фамилия, год рождения, город проживания, еда, помывка, стирка, выдача вещей. За первые пять минут я успеваю вписать женщину 1975 года рождения, женщину 1994 года рождения, которая живет на улице пять лет, мужчину 1964 года рождения. Каждый получает по баночке сухого пюре, разведенного кипятком, и стакан сахара.

— Здравствуйте, а можно хлебушка? — спрашивает меня мужчина.

— Хлебушка нет, — отвечаю я.

— А можно еды? — подходит парень лет двадцати.

Он высокий и крепкий, но по лицу, по глазам, по распухшему носу видно, что давно заражен тем вирусом, что витает здесь над рядами — болезнью бездомности, которой заражаются в считаные недели, а излечиваются с трудом и не все.

— Не давайте ему! Он уже ел! — кричит женщина с первого ряда. — Это же солитер! Он ненасытный. Не отстанет, пока ему не дашь!

— Как вас зовут? — спрашиваю его, наливая кипяток в сухую смесь.

— Александр, — отвечает он и уходит на стул глотать горячий разбухающий картофельный порошок.

Скоро приедет суп из монастыря. Люди ждут.

Не проходите мимо

— Они не понимают, что работа им уже не светит, что в таком виде на работу их никто не возьмет, — говорит Роман, выйдя из палатки. Работа, с его слов, бездомным представляется мечтой, достичь которой легко — стоит руку протянуть; только самым сложным в этом процессе оказывается протянуть руку. Ну а если уж набраться сил и протянуть, то работа как будто есть и давно ждет. Это иллюзия.

— Поэтому тут они могут помыться и постирать вещи. Нужно, чтобы они подстригались и были чистыми. Это возвращает им социальные навыки. И мы посчитали, что прачечная — один из механизмов возвращения этих навыков. Они должны ухаживать за собой, чтобы не быть иждивенцами, не просто приходить и брать новые вещи, а стирать свои.

— Вы можете удовлетворить их первичные потребности, а спасти все равно не можете, — замечаю я.

— Спасти от чего?

— От улицы.

— Каждый из них индивидуален. Мы к каждому ищем индивидуальный подход. Кого-то совсем нельзя спасти — он плюнул на себя. А другого можно. И мы возвращаем его с улицы. Для этого работает наша социальная служба. Люди сюда приходят, мы с ними знакомимся, в процессе разговора узнаем, что у кого случилось. Выясняем, может, человеку надо домой уехать и там родственники его к себе заберут… Мы в месяц по сто человек на родину отправляем.

— И они не возвращаются обратно в Москву?

— В прошлом году мы собирали статистику. Высылали всем отправленным нами домой письма с уведомлением. 85% ответили: «Я дома. Спасибо». Мы никогда людей в никуда не отправляем. Допустим, приходит к нам человек и говорит: «Я попал в беду и остался без денег. Приехал искать работу. Не нашел». Мы проверяем его документы, прописку. Он заполняет анкету, и мы в тот же день отправляем его домой по прописке. А если человек говорит: «У меня по месту прописки никого нет, но в другом городе живет сестра», — мы звоним сестре, и, если она его согласна принять, покупаем ему билет.

— И часто родственники соглашаются?

— Да почти всегда! Иногда жены говорят: «Не хочу его видеть, и все!»

— Наверное, прежде чем жена не захотела его видеть, он много чего натворил…

— Да. В основном во всех своих бедах виноваты мы сами. Помните, вы спросили у того рыжего — пил ли он. И он сказал: «Да». Сам и виноват! Но наша главная задача — донести до этих людей: то состояние, в котором они сейчас находятся, неприемлемо для человека. Бездомность — болезнь, такая же как алкоголизм, наркомания. Человек привыкает к такой обстановке, и ему уже плевать на себя — это и есть симптомы болезни.

— А вы кто?

— Я вам говорил — руководитель…

— Это я слышала, — перебиваю его. — Кто вы тут, если отбросить вашу должность? Спасатель? Выдаватель одежды?

— Не спасатель. Я сам спасаюсь.

— От чего?

— Ну как же я не люблю разговоры на личные темы… Давайте лучше про бездомных поговорим.

— Давайте. Вы думаете, они относятся к вам по-товарищески?

— Думаю, что есть такие. Но многие относятся потребительски. Хотя мы, по идее, благодарности не ждем.

— Сколько человек в день сюда обращается?

— В среднем сто.

— Это одни и те же люди?

— За год из тридцати тысяч обращений пятнадцать тысяч — новые фамилии.

— И все же, что нужно сделать, чтобы этих людей спасти — всех без исключения?

— Не знаю… Мы уже шестой год над этим думаем. Наверное, мы просто через нашу работу показываем всем остальным, что надо небезразлично относиться к людям, которые попали в беду и вы видите их на улице. Хотя бы подойдите к нему и спросите, все ли в порядке.

— А ему надо, чтобы к нему подошли?

— Надо.

— А он скажет: «Дай на водку».

— Если он так скажет, вы мимо пройдите. Но один из ста не скажет: «Дай на водку». И вы пройдете мимо, а он тихо умрет за вашей спиной. Понимаете? Мы для этого работаем. Мы все время говорим — не проходите мимо, не прогоняйте из подъезда, попробуйте помочь. Если не можете покормить, позвоните нам, мы сами приедем. Если мы из ста, из тысячи одному поможем — это счастье. Но не надо этого — «мы» и «они»! Они — это такие же мы. Больные, но мы.

— Чтобы вы ни говорили, Роман, вы дома у себя бездомного не поселите…

— И другим не посоветую. Иногда нам звонят бабушки: «У меня в подъезде несчастный живет. Сейчас я его приведу, помою и спать уложу». Ни в коем случае! Помогать надо с умом. Они в основном идут на контакт и рассказывают, что с ними произошло. Бездомный человек — это не просто грязное существо, которое само во всем виновато и которым все брезгуют. Это — человек.

— А вы не брезгуете, когда у него со лба падает капля гноя? Такая жирная капля гноя. Вам не противно?

— Я, естественно, не буду с ним обниматься, целоваться и не побегу к нему вытирать эту каплю пальцем. Буду держаться на расстоянии. Все должно быть с умом.

— Легко помогать жертве, когда она благообразна, — говорю я. — Но как победить брезгливость, когда со лба капает эта ужасная капля и человек неблагообразен?

— С этого и надо начинать разговор с обществом, чтобы вызвать в нем толерантность к бездомным. Не надо бежать подставлять руки под эту каплю гноя! Брезговать — это нормально. Но можно просто взять и позвонить. В этом есть любовь… Корни неприятия растут из брезгливости. Из-за нее бездомных выделяют в отдельный кластер, в самые низы. А они такие же люди — плохо одетые, с гноем на лбу, но люди.

Живущие на вокзале

Утром в вагончик заносят коробки с вещами, пожертвованными обычными людьми. Мужчины выталкивают из толпы мнущуюся от стеснения молодую девушку плотного сложения.

— Вот она в первый раз, — галдят они. — Пусть идет без очереди.

— Я в первый раз, — подтверждает та. — Стесняюсь вещи просить. Мне нужны футболка и трусы.

— Женских трусов нет, — отвечаю я. — Как вас зовут?

— Лена.

— Где вы живете?

— На вокзале. Я приехала из Беларуси. Искала работу — любую. Уборщицей, дворником, посудомойщицей…

— И вы не смогли найти любую работу?

— Просто телефон у меня украли.

— А без телефона ты работать не можешь? — рядом появляется Роман и начинает с ней тоже по-свойски.

Лена пожимает плечами, вздыхая. По ней видно: она что-то такое унаследовала от своей семьи — может быть, отсутствие любви, а может, опыт родительских пьянок и неблагополучия. Все это как будто впиталось в ее лицо, проявившись робостью и тупой простотой.

— А документы у тебя есть? — спрашивает Роман, пытливо, но с пониманием глядя на нее. И, кажется, именно это понимание и заведомое знание ее судьбы прогоняет легкий испуг Лены.

— Да, — отвечает она.

— А домой не хочешь поехать? — вдруг спрашивает Роман.

— Когда? — серьезно, отбросив всякую робость, как больше не нужную маску, вскидывается Лена, словно весь месяц только и ждала, когда ей зададут этот вопрос.

— Сегодня.

— Во сколько?

— Как билет купим, так и поедешь. Пойдем…

— Я приехала сюда к парню, — рассказывает мне Лена по дороге. — Познакомилась с ним в «Одноклассниках». Мы встретились с ним один раз на улице в Москве, и он, получается, занес меня в черный список.

— А вы когда ехали, думали, что у вас роман? — спрашиваю ее.

— Да.

— Тогда тем более надо ехать домой, Лен, — оборачивается Роман. — Если ты не за работой сюда приехала.

— Но я работала! Я расклеивала объявления.

— Это не работа, — говорит Роман. — Сама видишь, сколько людей сюда на работу приезжает. Вон они тоже приехали.

Он показывает на мужчин, стоящих у входа в социальную службу — маленькое желтое здание, примыкающее к территории храма. Помятые и небритые, они как будто связаны одной общей проблемой.

— Документы сразу достань, — говорит ей Роман.

— Они в сумке, а сумка у меня там — в палатке, — говорит, спохватившись, Лена.

— Давай туда и обратно! — командует Роман.

В помещении социальной службы негде развернуться. За одним столиком женщина взрослых лет ведет первичный прием, за двумя другими молодые мужчины заняты покупкой билетов и консультацией о восстановлении потерянных документов.

— Я же говорю, — недружелюбно, с некоторым возмущением говорит мужчина, заполняющий анкету, — с работой кинули. Работали здесь в Политехническом музее, на реставрации. Балки заливали, старые долбили. Месяц работали, посредник исчез, денег не отдал.

Он встает. Один из сотрудников возвращает ему паспорт и распечатанный невозвратный билет. Такой билет невозможно сдать или обменять, и только такие билеты «Ангар спасения», действующий на пожертвования обычных людей, покупает тем, кто обращается за помощью.

— Спасибо! — за рабочим закрывается дверь.

— Вы думаете, Лена вернется? — обращаюсь с вопросом к Роману.

— Конечно, вернется, — убежденно говорит он. — Но с таким, чтобы девушка приехала из Белоруссии к мужчине, я сталкиваюсь впервые. В основном мужики едут к нашим женщинам, а те даже на связь не выходят. А вернуться назад у приезжего уже денег нет.

— Зачем же их вызывают?!

— Да кто его знает…

Дверь открывается. Но заходит не Лена, а один из мужчин, ожидавших у входа.

— Я с той же бригады, — неприветливо, как будто заранее ожидая упреков и заблаговременно защищаясь от них, говорит он.

— Кто конкретно вас обманул? — спрашиваю его.

— Леха, — нехотя отвечает вошедший.

— А как вы с ним познакомились?

— Да через посредника, — раздражается тот и прячет недобрые глаза в пол. — Просто людей они набирали…

— Где?

— Да в Дергачах! «Газель», понимаете! «Газель»! Позвонили одному, другому, сказали — работа есть, мы собрались в одну «газель» и поехали.

— Какую конкретно работу вы делали в Политехническом музее? — продолжаю интересоваться я.

— Заливали бетон, стены долбили, вязали арматуру. Жили в общежитии. Что непонятного?!

— Из общежития выгнали, когда Леха кинул?

— Да…

— Где вы спали?

— Пятый день всей бригадой на вокзале.

— И сейчас вы поедете домой, где вас ждет семья, и ваши дети, которые не видели вас месяц и надеялись, что вы денег привезете? А вы приедете с пустыми карманами…

Мужчина поднимает глаза. В них острая, обжигающая обида, а за ней что-то мягкое, простодушное, говорящее о том, что он сядет в новую «газель»… И не он один, а каждый третий российский мужчина сядет в эту «газель» — потому лишь, что эти люди лучше тех, кто их обманывает, как и тех, кто позволяет обманывающим обмануть.

Рабочий садится за столик и заполняет анкету. Сегодня он тоже уедет в Саратов.

— Она придет, — говорит о Лене Роман. — Даже не сомневаюсь.

— Часто вас обманывают, Роман? — спрашиваю я.

— Владыка благословил всем людям верить.

— Ну а вдруг к вам придет человек, который просто не хочет тратиться на билет, а деньги у него на самом деле есть?

— Так мы же проверяем информацию.

— Допустим, вы не нашли обмана. Но сомнения все равно остались.

— Тогда принимается решение в сторону «верить».

Дверь открывается. Заходит Лена. В руках у нее белорусский паспорт. Из социальной службы она выходит с листом, на котором копия билета. Поезд до Могилева отправляется с Белорусского вокзала сегодня, в двадцать один час двадцать две минуты. У меня в кармане такой же билет — вечером я поеду ее провожать.

Не спасли

В условленное время мы с Оксаной (фоторепортер, сделавший фотографии для этого репортажа. — «РР») ждем Лену в условленном месте — в зале ожидания на втором этаже Белорусского вокзала возле часовни. Проходим зал от часовни до противоположного конца, разглядывая ожидающих. Лены среди них нет. Проходим назад и обратно. Лены нет.

— Думаешь, она придет? — спрашивает Оксана.

— Конечно, придет, — отвечаю я, хотя не очень верю в то, что Лена появится.

До отправления поезда остается двадцать минут, и мы перемещаемся к эскалатору, чтобы спуститься на перрон и там подождать у пятнадцатого вагона, в котором сегодня ночью Лена должна вернуться домой.

У эскалатора появляется запыхавшаяся Лена с большой сумкой в руке. Сзади нее маячит низкорослый темный парень с большим носом. Сумка, которую он накинул на спину, возвышается над его головой.

— Он хочет поехать со мной, — без предисловий начинает Лена. — Он живет на вокзале, его там все бьют. Я хочу его забрать. Он из Таджикистана.

— Тот же самый, к которому ты приехала? — спрашиваю я.

— Нет, другой, — отвечает она. — Ему не хватает шестьсот рублей на билет…

Лена не просит нас добавить ему денег на билет, но по тому, что и как она говорит, чувствуется: она не сомневается в том, что мы должны купить ему билет, как не сомневается и в том, что у нас есть эти шестьсот рублей.

— И что, если он не поедет, ты тоже не поедешь? — спрашивает Оксана.

— Нет, не поеду, — отвечает Лена.

Она выжидает. По ее лицу видно: она не ждет с нетерпением, а выжидает. Люди, спешащие к своим поездам, теснят нас у входа на эскалатор, просят посторониться. Проходят между нами и Леной, которая пытливо смотрит на нас, а за ее спиной, повернувшись к нам спиной, как будто все это его не касается, стоит молодой мужчина. В моей голове мелькают разные мысли — например, о том, что Лене не так важно вернуться домой, как вернуться туда с молодым человеком. И без разницы, с каким человеком, главное — хоть с каким-нибудь. Я гоню эти мысли: ведь помогая, надо не сомневаться и не судить других, не разбирать их по костям только потому, что к тебе обратились за помощью и на пять минут попали в зависимость от тебя… Времени до отправления поезда остается все меньше, и мы спускаемся вниз за билетом.

— Охраняй его! — кричит мне Лена, убегая к кассе вместе с Оксаной.

Молодой человек остается стоять у стены и по-прежнему делает вид, что все вокруг происходящее — вокзальная суета, объявления об отбывающих и прибывающих поездах, толчея — его не касается; он ничего не замечает, лишь бы и его не заметили.

— Зачем вы едете в Могилев? — спрашиваю его.

— Мне там регистрацию надо, — отвернувшись, еле слышно отвечает он. — Лена сказала: «Хочешь работа, пошли».

— Вы давно знаете Лену?

— Месяц.

— Вы тоже живете на вокзале?

— Да. На работе сокращение было.

Возвращаются Лена с Оксаной. У нее тридцать седьмое место, а у него — тридцать восьмое. По счастливому совпадению. Лена смеется и выглядит уже не так, как утром — в ней появляется сила, уверенность в себе, как будто какая-то ее большая мечта исполнилась. Лена смеется счастливым смехом, и мне кажется, что у нее на уме что-то большее, чем просто помочь этому человеку с работой.

— Можешь ли ты объяснить, — начинаю я, когда мы бежим по платформе к пятнадцатому вагону, — зачем ты забираешь этого человека с собой?

Лена молчит.

— Из жалости? — подсказываю я.

— Из жалости, — с готовностью соглашается Лена, хотя я слышу, что в разговоре со мной она больше не заинтересована; десять минут, через которые отбудет поезд, в ее голове уже пролетели и оставили нас с Оксаной позади.

Они усаживаются друг против друга на боковых сиденьях плацкартного вагона — Лена и большеносый парень. Мы стоим на платформе. Уже темно. Но в освещенном желтым светом окошке вагона мы видим профили наших случайных знакомых, которым, как нам кажется, мы помогли стать счастливыми — на пять минут, оставшихся до отправления поезда, или на всю ночь до прибытия в Могилев и столкновения с новыми трудностями, с несовпадающими желаниями обоих.

Вдруг мимо нас по перрону проносится большеносый. На ходу он выплевывает ругательства на таджикском, а из сумки вышвыривает вещи Лены, бросая их на платформу.

— Вернись! Стой! Стой! Вернись! — надрывно кричит Лена, пробегая мимо нас.

Оксана бежит за ней, догоняет, спрашивает, что случилось. Та не видит и не слышит, взгляд сосредоточен на одной точке — на спине убегающего человека. Лена рвется за ним, молотя по воздуху руками, — словно за мечтой, которая в последний момент не захотела исполняться. И мне кажется, что если бы сейчас за ней по платформе бежала не Оксана, а сам Ангел и кричал: «Лена, ты не о том мечтаешь. Брось эту мечту, она губит тебя!» — она ни за что бы не остановилась, пока сама не захотела бы спастись. Поезд уезжает.

— Мы не смогли ее спасти, — говорит Оксана.

Мы остаемся на опустевшей платформе с тяжелым чувством: мы предложили помощь, а помощь оказалась не нужна. Или мы так предложили, что она оказалась не нужна? И еще предстоит разобраться, отчего появилось это тяжелое чувство — из-за того, что не сумели спасти человека, из-за того, что слишком много возомнили о себе, возжелав спасти человека, который только сам и может себя спасти, или из-за того, что сами желали почувствовать себя хорошо, поучаствовав в чужой судьбе на пять минут, потратив всего шестьсот рублей, которые отдадим сейчас за две чашки кофе? К концу этих расспросов, обращенных к самим себе, приходит кажущаяся чужой мысль: единственный, кого может спасти спасающий в процессе спасения, — это он сам. Может быть, потому та территория возле храма и называется «Ангаром спасения», что Роман и другие сотрудники спасают там самих себя?

Ищите — и найдете

— Ноги у меня горят! Ну найдите вы мне сорок четвертый размер. Никогда не поверю, что у вас нет!

— Сорок четвертого размера нет, — отвечаю я.

— А вы поищите — и найдете.

Ухожу в вагончик, где Дарья раскладывает по полкам только что пожертвованные вещи. В третий раз перерываю полки с обувью и коробки.

— Как же нет? — спрашивает тот же мужчина. — Вы еще поищите.

— Ну все! — Дарья срывается с места. — Вот скажи, — она задыхается, — тебе не стыдно? Чего ты гоняешь ее? Чего ты так себя ведешь?

— Я просто попросил, — говорит мужчина.

— Ты не просто попросил! Ты обнаглел!

Дарья возвращается в вагончик. Ее снова трясет.

— Да что ж такое-то — на хребте чужом кататься! — начинает она. — Вот отец Олег умеет с ними, а я — нет. Он их на чистую воду выводит. Один раз видела, как он беседовал с одним и все по кругу его водил: «Миленький, миленький, а напомни, как ты сюда попал?». И сидит перед ним такой забулдыга, двадцать пять лет отсидки за плечами, и уже вторую версию выдает. А отец Олег: «Миленький, миленький, а вот еще скажи… ты же только что на этот вопрос мне другое отвечал!.. Значит, и не надо тебе ехать туда». А меня легко обмануть. Сказал — значит, так и есть. Не умею я абстрагироваться от них. Вот и голос сейчас на него повысила. Горячая я — недостаток мой. Но это же не я к нему пришла, а он ко мне! Я-то ему верю, а потом понимаю, что он меня надул! Работаю тут пять лет уже, а до сих пор им верю. Я ж к нему с самым чистым… этим… — Дарья не находит слово, хотя оно так и просится: с душой, с чистой душой. — Беру под козырек и докладываю: «Ну нету сегодня сорок четвертой обуви. Принесут мне брюки пожертвованные — я тебе их выдам. Все вещи здесь случайны. Но ты завтра приди. Может, завтра будут твои сапоги, а пока надень валенки…»

Дарья, сотрясаясь еще от волнения, произносит свой монолог и еще раз корит себя за то, что отругала бездомного. И я могла бы ей сказать, что вот так всерьез реагируя на каждого из них, она обнаруживает в себе то, чего не осталось уже у многих из нас, — способность по-прежнему и всегда видеть в них людей. Но я ей этого не говорю, потому что очередь за забором к вагончику прибывает. И еще один мужчина — молодой, с рюкзаком за спиной, который не с такого близкого, как сейчас между нами, расстояния мог бы сойти за хипстера-программиста, просит обувь сорок четвертого размера.

— Нету? Ну тогда брюки мне дайте… Да меня сестра из квартиры выгнала. Уже четыре года я на улице. А вам-то что? А что друзья? Оказалось, что никто никому не помогает. Работать? У меня документов нет.

— Да просто вы пьете! — замечаю я.

— Пью! — с вызовом соглашается он. — И буду пить, пока не сдохну. Я никому не нужен. Если я и Богу здесь не нужен, пусть Он к себе меня заберет.

P. S. В понедельник добрый человек, откликнувшись на мою просьбу в соцсетях, привезет в «Ангар» ботинки для гноящихся ног Александра — новые, специально для него купленные.