«Добрый день, я Венсан». То есть, конечно, никакой не «добрый день», а bonjour. Потому что, когда в ветреный полдень на Французской Ривьере Венсан Кассель говорит тебе Bonjour, Ça va?, это не то же самое, что какой-то там «добрый день». Мы на пляже отеля Majestic в Каннах, от затененной террасы в море уходит очень белый пирс с зонтиками, к нему время от времени причаливают катера. Кассель, которого после пары дней на этом фестивале коллеги из американского GQ уже назвали главным специалистом по костюмам casual и непринужденному французскому стилю, сегодня в белом, не больше и не меньше, чем нужно, обтягивающем поло, темно-синих джинсах и эспадрильях, мягкий пиджак валяется на соседнем стуле. За оранжевыми стеклами солнцезащитных очков, на горе мне, видно глаза, а его подозрительную моложавость не может замаскировать даже внушительная полуседая борода. Человек (без риска быть побитой камнями это можно написать только в мужском журнале), который три года назад развелся с самой красивой женщиной планеты Земля (ее зовут Моника Беллуччи), сегодня выглядит вызывающе счастливым.
Накануне у Касселя тут была премьера (может быть, этим объясняются оранжевые очки): в новом фильме канадского режиссера Ксавье Долана «Это всего лишь конец света» он играет агрессивного, вспыльчивого и очень раздражительного брата главного героя – и делает это так, что становится в фильме главной звездой. Самого Венсана сегодня не раздражает ни-че-го. «Правда-правда. Прямо сейчас я бы сказал, что меня ничего не может взбесить. Потому что я счастлив. Мой герой Антуан несчастлив – естественно, что его все раздражает. В этом смысл: когда ты проживаешь тяжелый отрезок жизни, тебя все бесит. Ты хочешь всех убить. Но если тебе хорошо – пфффф! – все становится легко».
Легкость для Касселя – религия. Он утверждает, что не особенно учит текст («Не люблю его учить. Вообще не люблю работать – лучше, когда сама ситуация работает на меня»), что не настраивается перед сценами, что память у него короткая. «Я смотрю на работу на съемочной площадке как на время, проведенное на вечеринке. Нужно веселиться, играть, быть легким, не относиться к себе серьезно. Я люблю игровую природу актерства. Знаете, например, во время импровизации в рэпе ты себя отпускаешь и можешь сказать вещи, которые и не собирался произносить, полностью раскрыться. Игра – это психофизический опыт. Ха, сложное слово, которое я узнал во время учебы и сразу возненавидел. Звучит очень серьезно, но на самом деле все очень прозрачно. Поверьте мне, проживать персонажа нужно телом. Что такое душа, я не знаю, для меня это слишком серьезно. А твое тело будет проживать историю, плакать, смеяться – но это не ты, и это хорошо».
Когда тело Касселя не снимается, оно в Бразилии. По полгода он живет в Рио, занимается капоэйрой, вдохновляет папарацци на кадры с заголовками «Кассель выходит из океана, показывая свое тренированное тело», оттачивает португальский. «Там я чувствую себя в плане языка довольно уверенно. А так, ну какие еще языки я знаю... Французский, английский – понятно. Итальянский – если немножко побыть в стране, то тоже ок. Ну и если вы знаете романские языки, то и по-испански говорить сможете. Играть мне, конечно, легче всего по-французски. Ой, а вы знаете, что я и на русском играл? В «Имениннице». Если честно, я до сих пор не очень понимаю, как вообще в это ввязался, ну и с чего вдруг они меня позвали. У меня там бывало по три страницы русского текста. Помню, что сказал режиссеру в первый день: «Если у меня не будет получаться, я просто начну нести тарабарщину и ты меня потом озвучишь». Но потихоньку все стало получаться, и к концу дня я уже мог несколько страниц русского текста запомнить». На вопрос, помнит ли он что-то из этих страниц, Кассель проникновенно заглядывает мне в глаза и на чистом русском языке говорит: «Ти знаешь, как я шифу... Хорошее у меня произношение? Но больше я ничего не помню, у меня память такая. Есть жесткий диск, и есть краткосрочная память. Вот я ничего не запоминаю надолго: вылетает из головы, как только пропадает необходимость».
Актерским прорывом для Касселя в 1995 году стала «Ненависть» Матье Кассовица: там он играл Винса – еврея-гопника, вспыльчивого и одержимого оружием. С тех пор режиссеры часто приглашают Касселя на темную сторону: в кино он чаще всего убийца, агрессор, жесткий парень. В реальности все не совсем так. Даже совсем не так. На веранде Majestic напротив меня сидит идеально воспитанный и образованный парижский интеллигент. Речь, мягкие манеры, галантность – сын знаменитого, снимавшегося у Шаброля и Бунюэля французского актера Жан-Пьера Касселя и журналистки Сабин Литик меньше всего похож на одного из своих агрессивных, брутальных героев. Я не выдерживаю: «Слушайте, вы такой милый, а вас все время занимают в ролях каких-то бычар». Кассель смеется: «А вы уверены, что я такой милый?» Но не спорит: «Ну да, мы же все социальные животные. Нас с детства учат прилично себя вести, большую часть времени хорошо воспитывают, мы знаем, что нужно быть вежливыми. Но во фразе «социальное животное» есть и слово «животное». Какими бы мы воспитанными ни были, в нас все равно живут гнев, ревность, злость. В кино можно всему этому дать волю». То есть в кино он выпускает зверя? «Ну иногда и в реальной жизни тоже, но в этом случае мне обычно потом бывает стыдно».
В центре фильма «Это всего лишь конец света», работой в котором Венсан явно гордится, – дисфункциональная семья. Все на всех орут, все всех раздражают, все всем мешают. Мы вспоминаем, как режиссер Долан на пресс-конференции сказал, что семья – это там, где больно. «Мне это близко. Проблема с родными в том, что ты их не выбираешь. Приходится иметь дело с тем, что есть. Пока чья‑то смерть вас не разлучит. Ты должен делать все, что от тебя зависит, чтобы эти отношения поддерживать, даже когда это не очень возможно. Оскар Уайльд говорил: «Вначале ты любишь своих родителей, потом ты их ненавидишь, потом, однажды, ты их прощаешь». Даже если они тебя не насиловали в детстве, какой-то действительно травматичный опыт необязателен: просто для того, чтобы стать взрослым, нужно «убить» своих родителей. И я еще кое-что заметил. В ту минуту, когда они умирают, ты перестаешь с ними сражаться и начинаешь выглядеть точно как они. Я раньше часто слышал: «Влюбился? На маму ее посмотри! Она будет точно такая же». Не смейтесь, это чистая правда. Иногда не в прямом смысле, а в каком-нибудь очень хитро выкрученном. Смотришь на свою женщину и думаешь: «Фак, этого же не может быть!» Я и в себе это вижу. Я становлюсь в точности как мой отец. Как я говорю, как двигаюсь – все. Это на самом деле и есть бессмертие».
В ноябре Касселю исполнится пятьдесят. Так же как и его бывшую жену Монику, в пятьдесят сыгравшую девушку Бонда, Венсана это число не напрягает: «Я чувствую себя комфортно. Мне нравится. Я свободнее, чем когда-либо. Я в хорошей форме. Я почти не пью. Я бросил курить... траву. Ну ладно, изредка делаю исключения. Я стал таким здоровым парнем, у которого в тарелке всегда много овощей. Многое понял. Не знаю, это очень естественный процесс, его сложно описать».
Кассель на самом деле живая иллюстрация того, какими пустыми чаще всего оказываются любые клише. В том числе и клише о кризисе среднего возраста. Казалось бы, вот пятидесятилетний мужчина в разводе, который вместо того, чтобы вить семейное гнездо, любит капоэйру, рэпчик и пляжи Рио-де-Жанейро. Но мотающийся с континента на континент Кассель сейчас выглядит очевидно счастливее и свободнее, чем когда он был половинкой европейской «бранжелины». Впрочем, одна постоянная привязанность в его жизни все-таки есть.
«У нас есть выражение J’aime rien. Je suis parisien («Я парижанин. До мозга костей»). Но мое сердце разделено надвое, и я тот, кто всегда уезжает. И сегодня должен вечером улететь. Я не шучу – такая моя судьба. На каждых съемках бывает день, когда мне после дубля надо бежать на самолет. В результате и моя семья много летает. У них у всех есть мильные карточки! А чувство привязанности осознаешь только с возрастом. Например, я очень привязан к Нью-Йорку. Моя мама там жила, и я тоже. Я занимался в Actors Studio, это было начало эры хип-хопа. Когда я жил там и приезжал во Францию, я был для них американцем. Я носил кроссовки, ел джанкфуд и был привязан к культуре, которой в 1980-е во Франции еще не было. Но вдруг именно в Нью-Йорке я понял, насколько же я француз. До такой степени, что помню, как однажды шел по улицам Нью-Йорка, слушая Эдит Пиаф и плача, что нигде не могу найти кусочек чертова камамбера! Наш вонючий сыр, который обожают все, кроме американцев, – его там не было. И тут я понял: я француз. In God We Trust? (официальный девиз США. – Прим. GQ). Нет! Мы не верим в Бога, мы убили своего короля и провели секуляризацию! И сейчас, когда в мире столько проблем, связанных с религией, и кругом кризис идентичности, я знаю, что моя позиция – это позиция стопроцентного француза. Да. – И тишайший Кассель впервые повышает голос: – Да здравствует, черт возьми, революция!»
0
