ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Апрель 24, 2018

Нельзя

Проезжаем какой-то уже нижневолжский городок. Несмотря на ранний для воскресенья час на улицах полно народу — нарядного, оживленного и кое-где уже поддатого. Выборы, выборы…

Фархад вдруг заявляет:

— Тормозите. Я же взял открепительный талон.

У Фархада двойное гражданство: таджикское и российское. Он уже лет пятнадцать как живет на две страны.

Мы заходим на избирательный участок. Там песни, пляски и пирожки с капустой.

Голосовать здесь Фархаду нельзя. Нигде нельзя, кроме курской деревни, где он прописан, и подмосковного дачного поселка, где он работает на стройке и который указал как место для удаленного волеизъявления.

Но почему бы не попробовать.

— Что, и за Путина нельзя? — интересуемся у тетушки-распорядительницы.

— За Путина? — эхом отзывается она, взяв время переварить риски этого вопроса и окидывая с сомнением внушительную фигуру Фархада — дескать, каких только теперь россиян не развелось! Потом отвечает, изображая глубокое сожаление: — И за Путина тоже. По закону.

Дорого

Мы направляемся в Таджикистан, в поселок Орзу, южнее столицы Душанбе, в сторону Афганистана. Это конечная точка нашего путешествия, родина Фархада и Акмала; там их отец, братья и сестры, жены с детьми, дома и хозяйство.

Можно, конечно, большую часть этого пути проделать самолетом. Но дорого. Даже для туриста. Из Москвы, например, до Душанбе и обратно — считай, тридцать тысяч рублей без малого. В Ташкент — почти столько же. Вот почему в Хиве, Бухаре, Самарканде — от одних только этих названий дух путешественника захватывает! — нет туристов из России. Мы не обнаружили их там даже в дни главного праздника, яркого и веселого Навруза.

Зато летать в киргизские Бишкек или Ош вдвое дешевле. Хотя расстояние примерно одинаковое. Почему так — выяснить точно не удалось. Ходят разговоры о спекулянтах. А в Кыргызстане, утверждают, все в свои руки взяли турки: выкупили акции местной авиакомпании, запустили лоукостер, благодаря чему и держатся нормальные цены. Так что гастарбайтерам из Узбекистана и Таджикистана остается либо охотиться за скидками на авиабилеты, либо лететь в Кыргызстан, а уже потом двигаться по земле через границы до дома.

Но если предоставляется возможность весь путь проделать на машине, то они ей обязательно пользуются. Невзирая на потерю времени, отсутствие удобств и погранпосты. Главное — экономия денежных средств.

Общепит

Наконец мы миновали Самару. Чем ближе к границе с Казахстаном, тем больше точек национального общепита из категории «для своих». Попадается даже уйгурская кухня. Заходим перекусить в одну из них. Народу полным полно. Лица сплошь азиатские. Люди приехали из разных мест России, но преимущественно из Москвы и Санкт-Петербурга, чтобы перейти границу, получить отметку о выезде из страны, тут же вернуться и отправиться восвояси — туда, где гастарбайтерствуют. Таким образом граждане государств Центральной Азии продлевают срок своего легального нахождения на территории России — если нет патента на работу, например.

Такса за проезд из Москвы — пять пятьсот с носа. Образовалась уже целая армия таких перевозчиков, которые доставляют своих земляков до границы и обратно, либо одних туда, а обратно — уже других. Пассажиров находят в интернете, в специально устроенных для этого пабликах, или через знакомых с помощью сарафанного радио. Раньше такой трюк проделывали на границе с Украиной, говорят водилы. Но после известных событий это стало невозможным.

Я все слышу

— На Украине зачем были в четырнадцатом? — спрашивает меня из окошка строгая дама, российская пограничница, листая мой паспорт.

— По работе, — отвечаю.

— А работаете кем?

— Журналистом.

— А-а, так это все из-за вас, — неожиданно горячится она.

— Что — из-за меня?

— Майданы.

— Вы ничего не путаете?

— Вы народ будоражите.

— Вы бы телевизор поменьше смотрели, — говорю.

— То есть вы работаете в телевизоре и говорите мне, чтобы я его не смотрела?!

— В телевизоре работают пропагандисты. А я — журналист. Чувствуете разницу?

Пограничница пытается сделать вид, что чувствует.

Подходит очередь Фархада. Он просовывает паспорт в окошко. Я незаметно встаю сбоку.

— Та-ак, — тянет пограничница назидательным голосом школьного завуча, — значит, гражданин Авазов, журналистам дома строите в Барвихе.

Кто ее поймет, серьезно она со своими шаблонами или шутки у них здесь такие!

Фархад молчит, состроив неопределенную гримасу. Похоже, он всякого наслушался на границах за эти годы поездок туда-сюда и вывел для себя, что самая выгодная позиция — поменьше болтать.

— В Шереметьево из-за вас не протолкнуться. Все летают и летают, — продолжает она ворчать, листая Фархадову краснокожую книжицу.

— Я все слышу, — говорю.

— Ой, — спохватывается она и быстро ставит штамп.

Дай на фарт, братан

Границы — особая, конечно, трудность таких маршрутов. Как бы тщательно ты ни подготовился, сколько бы рекомендаций ни прочитал на форумах самостоятельных путешественников, каким бы пробивным характером ни обладал — все равно остается риск, что ты что-то нарушил, недооформил, вовремя не оплатил. А если каким-то волшебным образом оказался «чист», то в репертуаре сотрудников погранпереходов всегда найдется мизансцена, в результате исполнения которой часть твоей наличности перестанет тебе принадлежать.

На въезде в Узбекистан, например, с нас потребовали 125 долларов экологического сбора. Но моментально забыли о нем, как только узнали, что мы журналисты.

При выезде из Таджикистана в Кыргызстан нам грозили судом и крупным штрафом за то, что мы не зарегистрировались по месту жительства. Кажется, в нашем лице таджикский пограничник мстил за всех своих соотечественников, работающих в России.

— Вы меня хорошо понимаете? Переводчик не нужен? — говорил он спесиво и на отличном русском, составляя протокол об административном правонарушении. До тех пор пока не дошел до пункта «место работы».

Если театр начинается с гардероба, то страна — с погранперехода.

Взять казахстанскую сторону в пункте Маштаково — Сырым. Ни «здрасьте» тебе от пограничников, таможенников, ни «до свидания». Почему стоим час-другой, никто не объясняет. Может, закрыли границу, а может, все обедать ушли. И всюду — попрошайничающие люди в форме: «дай на фарт что-нибудь» или «может, презентом каким поделишься, братан». Этакая гопническая смесь наглости и подобострастия.

— Мы подарки везем. А у русских есть поговорка: дареное не дарят, — придумали мы отвечать.

Это вообще почти везде срабатывало. Мы же быстро просекли: чем жестче себя ставишь, тем быстрее от тебя отвязываются. Значит, имеют основание, если такие борзые, — видимо, такой оборот мыслей у работников интроскопа и контрольно-следовой полосы.

Угол Среднего и восьмой

Трудно судить, насколько сложно проходить границы обычным гражданам стран Центральной Азии. Если честно, везде нас пропускали по принципу «не тронь говно — вонять не будет».

Но на то они и часы ожидания перед границей, чтобы в очереди с людьми разговаривать.

Вот Бекзод и Исмаил из Санкт-Петербурга, вернее из Хорезма. Ну, то есть, как и многие — там и здесь обитающие, на паритетных началах.

— Если вы узбеки из Питера, — говорю, — то должны знать знаменитую самсычную на Ваське.

— Угол Среднего и восьмой? — уточняют они тоже на питерском языке, словно тамошние коренные, а их бабушки пережили блокаду.

Куда бы нас ни заносило, в какой бы медвежий угол, хоть в высокогорный кишлак, — первым делом местные сообщали, что у них родственники в Москве или, на худой конец, в России

Вот это нас впоследствии будет изумлять, а потом и раздражать. Куда бы нас ни заносило, в какой бы медвежий угол, хоть в высокогорный кишлак, — первым делом местные сообщали, что у них родственники в Москве или, на худой конец, в России. Мы-то рассчитывали прикоснуться к первобытному и неизведанному. А нас спрашивали: «Вы у какого метро живете? На Войковской? У меня тоже племянник там, на Речном». И показывали в довершение телефонную фотографию раскачанного мужика, позирующего со штангой в фитнес-центре.

— Слушайте, а я же вас там видел, в самсычной-то, — говорю Исмаилу.

— Да ладно! Что я, не знаю, что для вас все черные с узкими глазами — на одно лицо? — отвечает он самоиронично.

В общем он прав. Раскусил, что я хотел доверительный контакт наладить.

Его товарищ Бекзод — один из тех, кто занимается извозом на дальние расстояния. Он очень горд собой и доволен жизнью. Хвастается свежим автомобилем за 30 тысяч долларов — вон стоит немецкий красавец, заработанный как раз перевозками пассажиров. Плюс жена в Хорезме, которая владеет там аптекой. Дети послушные. Через полгода ипотеку взять дадут.

— То есть как это: взять дадут? — спрашиваем.

Бекзод объясняет. Новый президент Узбекистана Шавкат Мирзиёев, который пришел на смену, как казалось, вечному Исламу Каримову, находится у власти меньше полутора лет, а уже столько реформ для людей придумал — народ не нарадуется. К тому же — молодой, всего 60 лет.

Раньше, например, чтобы ипотеку получить, говорит Бекзод, надо было в очереди годами стоять, и неизвестно, получишь ли. А теперь — быстро и гарантированно. Раньше сколько постов ГАИ было на дорогах, везде поборы, поддакивает Исмаил, а теперь — только на подъездах к городам оставили. А подъем сельского хозяйства — взял гиблое село Манас для наглядности и восстановил за 45 дней, стала картинка, и обещает, что так везде будет! А еще это, а еще то. Бекзод и Исмаил с воодушевлением перечисляют заслуги нового узбекского лидера, загибая пальцы; пальцев не хватает. А еще заключил с Таджикистаном соглашение о безвизе, говорят они хором и счастливо выдыхают — кажется, список кончился.

Вообще говоря, подобные рассказы уже приходилось слышать в Москве, и не раз. Каждый таксист-узбек считает теперь своим долгом рассказать пассажиру, что новый президент хочет вернуть всех узбеков из России на родину, чтобы они не унижали себя грязной и дешевой работой: «всякими такси-макси и лопатами-мопатами». Один даже развернул передо мной народную версию смены власти в Узбекистане. Знаете, сказал он, почему новый, когда был премьером, нигде и никогда не светился — никто даже не знал, как он выглядит? Потому что старый его берег, смену себе готовил. А перед смертью сказал: «Делай все не так, как я, а наоборот». И, сказав, умер.

— Прямо идиллия какая-то у вас наступила? Что — и на границе вот сейчас с работяг, которые из России возвращаются, денег не возьмут? — говорю я Бекзоду с Исмаилом.

В ответ они снисходительно ухмыляются, дескать: ну ты сказал, дядя, как же можно покушаться на святое, практически на базис экономики! Выясняется, и это не секрет, что каждый проезжающий, чтобы попасть домой, должен отдать две сотни рублей — ну, так заведено у нас, говорят, понимаете?

Где скинхеды

Казахстан. Тягучая дорога. С редкими верблюдами по обочинам, с десятками «перекати-поле», которые при лунном свете и от недосыпа кажутся стаями голодных зверей. Местами убитая, местами достойная. Безупречно прямая на сотни километров. Проложенная посреди безжизненной степи. И навигатор где-то посередине пути обещает загадочную местность — Каракалпакию. О которой в детстве думалось, что все там носят колпаки из каракуля.

От нечего делать треплемся о разном. Например, о скинхедах, которых, говорит Фархад, уже года два как не видно. Было время, поддакивает Акмал, на улицу по одному не выходили.

Братья стараются не разжигать. Но все равно время от времени межнациональная искра проскакивает.

— Да мы руки моем в день столько раз, сколько вы почту на телефоне проверяете, — говорят, припоминая обидное про нечистоплотность, слышанное от кого-то в адрес мусульман.

Потом спорят, кто самые большие нацики в Центральной Азии. Приходят к выводу, что киргизы. Замечание о том, что надо бы учесть, откуда больше всего в начале 1990-х выгнали русских, почему-то не находит отклика.

Братья признаются, что раньше они и пили, и курили, и в романтических связях были, мягко говоря, неразборчивы, когда в Россию приезжали; это шабашники приучили их к такой жизни — украинские и чуваши. А потом, говорят, наступил момент, когда поняли: не их это жизнь, куда-то не туда она их ведет. Поговорили между собой и приняли решение: все, завязываем. Теперь и табак, и алкоголь побоку. Зато намаз — каждый день и по нескольку раз. По крайней мере, пока мы ехали, Фархад с Акмалом регулярно выходили к обочине, расстилали свои коврики и молились.

Куда делись скинхеды, непонятно. Совместно мы предполагаем, что они появляются и пропадают не сами по себе, а подчиняясь командам специально обученных службистов.

Утром мы в Узбекистане. Братья будто преображаются — становятся увереннее, раскованнее. Фархад — тот вообще превращается в другого человека. Куда делся тот гастарбайтер, который всю дорогу старался не говорить лишнего?! Сейчас он среди своих, хоть и родом из соседнего Таджикистана, в своей речевой стихии, на своей территории. Он даже в кафе ведет себя иначе: сидит уже по-хозяйски, объясняя нам, какие блюда надо брать, откинувшись назад, расставив ноги, покрикивая на официантов, чтобы были расторопнее. Мы еле упросили его не платить за нас.

По прозвищу Русский

Движемся дальше — сквозь Узбекистан. Сквозь Навруз. Захватывая по пути в городках то детские танцы с бубнами, то спортивную борьбу в пыльном поле, то козлодрание — национальные конные игры, к которым наездники готовятся весь год.

Стоит нам остановиться, незнакомцы зовут нас в дом на чаепитие. Мы всякий раз вежливо отказываемся, пеняя на спешку. Люди искренне недоумевают, слегка даже обижаясь: остановитесь, предлагают, хотя бы полюбоваться, как у нас распустился абрикос.

И вот трое с половиной суток спустя, минуя райцентр Колхозабад (бывший Кагановичабад), мы въезжаем в Орзу. Нашим глазам предстает именно та картина-мечта, которая рисовалась в воображении, которую мы, давным-давно выросшие мальчики, нафантазировали, вспоминая прочитанные в детстве книжки о Ходже Насреддине. С ослиными повозками, бурным арыком, где тут же у дороги женщины трут щетками ковры затейливого орнамента, белой шелковицей, уже завязавшей плоды, местными жителями, одетыми празднично, густыми запахами бараньего плова и лепешек из тандыра.

Словом, глаз того гляди лопнет от впечатлений. А что вы хотите, слово «орзу» в переводе значит «мечта, желание».

Мы подруливаем к нужному дому. Из всех дверей, закутков и щелей выбегают дети разных возрастов: мальчики, девочки, совсем малышня и подростки. Целый детский сад.

Среди всех выделяется светловолосый мальчуган. Рыжий почти. Что не такая уж и редкость в этих краях. Прозвище у него — Русский.

Сколько их, сосчитать невозможно, потому что они беспрерывно носятся кругами, к тому же кричат от радости. Видно, что ждали. Чего? Подарков, конечно! Это такой ритуал — кто приезжает из России с заработков, тот непременно везет подарки.

Фархад открывает багажник и, будто Дед Мороз, принимается раздавать привезенное. Вполне, кстати, уместный образ — ведь Навруз, если упрощенно говорить, это что-то вроде новогодних праздников и каникул.

Пластилин, цветные мелки, бадминтон, футбольные мячи — все принимается на ура.

— Как вы знаете, кому что? Вы их не путаете? — спрашиваю я, кивая на детей. И тут же жалею о сказанном.

— Почему мы должны их путать? Они все отдельные люди, — отвечает Фархад с изумлением, будто его глупость спросили.

Никто из детей по-русски не говорит. Лишь один произносит отдельные фразы.

Сам выучился — по телеканалу «Карусель», сообщают нам с гордостью. А потом добавляют уже печально, что недавно его перестали показывать.

Семь

У каждого из семи братьев Авазовых свой, отличный от других характер. О характере их четырех сестер говорить трудно, поскольку мы с ними не общались, а если бы и общались, то все равно выводов сделать не смогли бы — у местных женщин не принято разговаривать с чужими мужчинами.

Итак, Фархад. Второй по старшинству, лидер клана. В России он находит заказы на работу для братьев: строительство и ремонт главным образом. Его слово — закон для всех. Что бы он ни делал, ни говорил, даже если ерунду, — все принимается на веру и как должное. Сказал ехать в горы, варить мясо — все едут. Сказал играть в футбол — все идут. Сказал сажать помидоры — все сажают. «А может, завтра?» не проходит.

Негмат. Самый сообразительный и тонкий в смысле душевной организации. Может схватить мимо проходящего племянника и зацеловать его до щекоточного смеха. А может из любой железяки сделать инженерное устройство, починить то, что не работало годами. Его старый «мерседес» гоняет по бездорожью как подорванный и только радостно урчит двигателем.

Шавкат. Остался в России работать. Он мастер плова и столярных работ. В Орзу живут его жена и дети. Он часами разговаривает с ними по телефону обо всякой ерунде. Сына и дочь, совсем еще мелких, сам натаскивает в футболе и в национальной борьбе, напоминающей дзюдо.

Акмал. Родившийся где-то посередине между братьев. Спокойный, непробиваемый. Если в России заказчик обманул с зарплатой, он единственный из бригады не злится, говорит: «Да ладно. Его жизнь накажет». Фархад то и дело подшучивает над Акмалом, часто допускающим в русской речи ошибки. Увидит проезжающий трактор — говорит: «Акмал, скажи “трактор”». У Акмала получается «трактир». Всякий раз получается. А Фархаду того и надо — ржет. Хотя показалось, что Акмал знает, как правильно произнести слово «трактор», но специально его коверкает, чтобы сделать приятное старшему брату.

Здесь, в традиционном обществе, каждый обязан социально соответствовать прожитым годам. Если тебе за сорок, то должны быть внуки, нет внуков — сбой программы

Предпоследний Аббос. В противовес своему имени, которое обозначает мрачного льва, — вечно улыбающийся, всегда в приподнятом настроении. Хоть и молодой, а уже имеет семью. Часто, уезжая в Россию, братья оставляют его присматривать за их общим отцом Назаром, пожилым уже человеком. Причем каждый платит Аббосу за уход, чтобы компенсировать ему деньги, которые он мог бы получить на заработках.

Есть еще двое братьев — самый младший и самый старший. Первый — школьник и не очень контактен. А второй живет, кажется, своей, обособленной от клана жизнью.

Обещание

Здесь, в этом районе поселка, вотчина Авазовых. Дом с большим садом — основной, вроде главной базы, где живут семьи Фархада и Негмата, в один этаж, но раскинувшийся чуть ли не на нескольких сотках земли, неизвестно где переходящий в хозяйственные помещения. Через дорожку — дом Акмала. Если пройти дальше — там еще один, родовой, где живет Назар со своей новой супругой, на которой он женился после смерти первой, матери братьев. Она умерла еще совсем нестарой, неожиданно, мистически, рассказывают они. Потеряла сознание в самолете, когда направлялась на хадж в Мекку вместе с Назаром. Потом вроде оклемалась. Но через три месяца после возвращения домой скоропостижно скончалась. И это было ее первое в жизни путешествие на самолете.

Рядом с Акмаловым домом стоит глиняный недострой, но уже под добротной крышей — будущее жилье новой жены Назара. Она значительно его моложе. Сыновья обещали отцу, что после его смерти продолжат заботиться о ней и ее сыне, своем сводном брате. Этот почти готовый дом — залог данного обещания. И ни у кого нет сомнения, что слово это будет сдержано. Даже несмотря на то, что братья отказались называть новую жену отца матерью, как он того хочет. Редкий случай неповиновения старшему, поэтому всем неловко это обсуждать.

Куда чаще рассказывают драматические истории подчинения. Вот один из родственников полюбил в России не свою — молдавашечку, как они говорят. Несколько лет те были вместе, прижили ребенка. Но мать его против, вон она как раз в гости зашла, — пришлось ему с молдавашечкой той расстаться. А куда денешься, такой у нас порядок.

Так принято

Вскоре после приезда накрывается большой стол — все как положено: плов, манты, какой-то сложносочиненный кефир, сласти, сухофрукты. Приглашены соседи, знакомые — так принято, чтобы после возвращения с заработков всех их угощать.

А после мы день, другой, третий, снова и снова ездим в разнообразные гости — и в Орзу, и в другие города, поселки и местечки: к родственникам и друзьям семьи Авазовых. Не заедешь, пусть даже на полчаса, на одну пиалу чая, — обидишь людей, оправдываются братья.

Вообще здешняя жизнь очень ритуализирована и описана формулой, сколь простой, столь и непреклонной: «так у нас заведено».

Заведено, например, что чаю надо наливать на донышке. А если полную мне нальют, спрашиваю. Значит, к тебе нет уважения, поясняют.

— Я им тоже говорю: ну что вы мне все по три капли цедите, давайте целиком! — вдруг вступает Фархад. Видно, это его российское гражданство так себя проявляет.

Ну и эта левая рука, которой есть запрещено, потому что грязная — тоже обязательно всплывет.

— Сколько у вас внуков? — спрашивает меня хозяин душанбинского дома, выяснив, что мы одногодки.

Какого черта, думаю, мне все так же пятнадцать, как и тридцать лет назад. Такого дезабилье не приходилось испытывать с тех самых пор, как в супермаркете на кассе у меня поинтересовались, не являюсь ли я обладателем пенсионного удостоверения, чтобы дать скидку.

Только потом до меня дошло. Это у нас, в мегаполисах, можно выбирать возраст себе по вкусу — оставаться, скажем, подростком, сколько влезет, без ущерба для судьбы. Здесь, в традиционном обществе, такое невозможно: каждый обязан социально соответствовать прожитым годам. Если тебе за сорок, то должны быть внуки, нет внуков — сбой программы.

Эта программа диктует каждому свою роль.

Есть три мира, довольно автономных: мужчин, женщин и детей. Еда — порознь, досуг — тоже. Кухня, уборка — царство женское. Железки, машины — мужское. Есть четкие границы для всех, которые не следует пересекать.

Но иногда эти миры смешиваются. Например, когда главы семейств возвращаются домой после долгого отсутствия.

В один из дней в Бохтаре (бывший Курган-Тюбе), крупном по местным меркам городе, мы купили ребятне детские боксерские перчатки. Не успели вытащить их из машины, как уже на земле под цветущим миндалем было расстелено покрывало, изображающее ринг, а на нем остервенело сражались две девочки, двоюродные сестры года по четыре. Взрослые тем временем подбадривали их и фотографировали на телефоны. То-то было веселье!

Дети вроде бы предоставлены сами себе. Но это иллюзия. Стоит шлепнуться на землю вон той годовалой в памперсе, как ей на помощь бежит ближний к ней, тот, кто постарше. Поднял, стряхнул с попы пыль, поцеловал в пухлую щеку и пошел дальше заниматься своими каникулярными делами.

Здесь у каждого свой закрепленный за ним функционал. Этого паренька, например, лет двенадцати, семья постановила сделать пастухом. Пропадает на пастбище, не учится. Но мне показалось — глаза уж больно живые, — что он самый смышленый.

Впрочем, общество все-таки старается учесть и интересы индивида. Взять того же Аббоса. Он говорит прямо: «Я не люблю думать, мне нравиться землю копать». Так поэтому его и оставляют дома за отцом присматривать.

Польза

Все разговоры с братьями рано или поздно сворачивают на стоимость того или другого предмета, вещи, услуги. Кирпича для забора, килограмма риса, летней резины на рынке в Кулябе, нового мобильника, стрижки у местного цирюльника — не у того, который за арыком, он косорук, а у того, к которому день и ночь очередь.

Сознание их четко сфокусировано на цифрах, выраженных денежными знаками. Пока ты пытаешься в уме сложить, отнять или перевести рубли в местную валюту — сомы, сомони или наоборот, они уже успевают не только ловко это проделать, но еще и получить скидку у продавца.

Главное — выгода, барыш. Взять там, где это можно. А кто не способен — тот слабак. Вот почему Фархад таким жалостливым взглядом смотрел на меня, когда я покупал не торгуясь — там тюбетейку, здесь барбарис. Но и сказать он мне ничего не мог: гостю позволено практически все, если не хочет торговаться, его право.

Похожее утилитарное отношение — к растениям и животным. Знание о них прямо пропорционально пользе, ими приносимой. Если местную горную траву с феерическим названием «вонючая ферула» покупают китайцы по 65 долларов за кило, то всем известно и как она выглядит, и когда цветет, и в каком виде помогает от простатита. А если это просто дерево без плодов, от которого всей пользы, что тень в жаркий день, так кто его знает, как оно называется. Кажется, канадский клен. Какой же это клен, тем более канадский, возражаешь, — это платан самый настоящий, чинар, если по-вашему! Ну, может быть, соглашаются, какая разница.

Они не путешествуют в привычном для нас понимании этого слова. Какая выгода от недельного лежания на пляже? Только расходы. В самом деле, кто-нибудь видел в Хургаде или Анталье туристов из Центральной Азии? Братья, оказалось, даже на Памире не были — хотя по сравнению с Москвой это практически за их огородом.

Тем удивительнее было наблюдать, с каким азартом Фархад и Акмал фотографировались в Кыргызстане, где они оказались впервые, на фоне высокогорных перевалов Тянь-Шаня и легендарной, рериховской по краскам и абрисам дороги из Оша в Бишкек.

Пусть всегда

Кишлак Чагана. Мы снова у родственников в гостях — с данью уважения. Вокруг горы и только горы. Если подняться на одну, можно увидеть реку Пяндж, по которой идет граница с Афганистаном. Вечереет. Скот возвращается с пастбищ. Орут все: пастухи, ослы, лошади, козы, бараны, петухи, дети, собаки. Вот там за двумя конями и жеребенком не усмотрели — они вырвались на волю и давай скакать по кишлаку. Все носятся взад-вперед за ними: кто-то им перекрывает дорогу в горы, другие пытаются направить их в загон. Шум, гам. Наш дом на самом верху, мы сидим на пригорке с пиалами горячего чая в руках и, словно кинофильм, смотрим вечернюю, доисторическую жизнь Чаганы.

Крики людей и животных поначалу кажутся какофонией. Но если сидеть долго, прислушиваясь аккуратно, можно уловить в них, слившихся воедино, стройную и древнюю гармоническую мелодию — ту, что звучала здесь века назад.

Я замечаю, что в туалете, обычном деревенском, типа «очко», стоит ведро, наполненное кусками белой глины. Зачем это, спрашиваю. Подтираться, отвечают мне. Шутите, говорю. Да нет же, отвечают, всю жизнь так делаем! Ладно, думаю, когда еще придется попробовать. К тому же исследовательский зуд подстегивает: давай, не трусь. Кто же знал, что эту глину не надо в порошок рассыпать, а после следует еще и водой воспользоваться... То-то полкишлака смеялись, когда я пожаловался, что мне как-то неудобно ходить с камешками в трусах.

— Что же, у вас бумаги туалетной нет? — спрашиваю.

— Есть, конечно. Но так у нас заведено. К тому же белая глина отлично дезинфицирует.

Мужчины в интернете смотрят матч итальянского чемпионата по футболу, профессионально обсуждают тактику команд. В казане готовится плов. Хозяин рубит и подбрасывает в огонь хворост. Под ногами у него вертится дворовая собака. Хозяин машинально бьет ее обухом топора по боку. Взвизгнув и поджав хвост, та скатывается кубарем в овраг.

— Зачем он ее ударил, она же ничего ему не сделала? — спрашиваю я Негмата.

— Но не острием же, — недоуменно отвечает он.

Потом мы сходили в местную школу, где школьники, все как один, по команде учителей читали для нас на русском древний советский стих: «Пусть всегда будет солнце».

И только уехав из Чаганы, мы по случайности узнали, что в свое время этот кишлак был оплотом басмаческого движения; здесь был убит и похоронен его лидер, а также идеолог геноцида армян турецкий подданный Энвер-паша.

Офис

Приходит трагическая весть о пожаре в кинотеатре Кемерова. Мы обсуждаем пока еще скупые подробности.

— А помните, автобус с узбеками сгорел? — спрашивает как-то рассеянно Фархад.

Я помню. В минувшем январе, на трассе Шимкент — Самара загорелся автобус, который вез на работу в Казань граждан Узбекистана. Погибли 52 человека.

— Тогда в новостях, — продолжает он, — ни слова об этом не было — нигде: ни в России, ни в Казахстане. Что про них говорить — это же гастарбайтеры.

— Пора покидать офис, — говорит Негмат, имея в виду Орзу, как оказалось.

— Почему же офис? — уточняю я.

— Потому что работа у нас — в России, а задания мы получаем здесь, то есть в офисе.

Обычно жизнь братьев Авазовых проходит в таком примерно режиме: полгода — на заработках, живут в вагончиках или в домах, которые сами и строят; полгода — дома, проедают заработанное, вкладывают в хозяйство.

Пашем без выходных все месяцы, говорит Негмат, если дождь пошел, спасибо Богу, перерыв можно сделать, передохнуть; если материал закончился — тоже спасибо, на сей раз — заказчику.

Сейчас у них есть проблема: стоит ли, решают, ехать под чемпионат мира по футболу, ведь, скорее всего, будут ужесточать миграционный контроль. Будут? — спрашивают нас. Будут, отвечаем.

При этом все они говорят, что была бы работа дома, в Россию бы не ездили, и вообще — укореняться там не хотят.

***

И кстати. Все, что говорили про восточное гостеприимство, — правда. Обмолвился я, что мне понравился цветастый, набитый натуральным хлопком матрас из приданого, какой нам ночью стелили на пол. Так мне его и подарили. Причем выяснилось это уже на обратной дороге, когда отказаться не было возможности. Втайне от меня положив-подложив в машину.

Словом, бойтесь своих орзу.