Прима-балерина Светлана Захарова могла бы уйти в большую политику, но предпочла остаться в Большом театре. Для политической арены это, конечно, была потеря, зато театральная сцена ликует по сей день.
ИГ: На протяжении всей карьеры в Большом театре с вами работает педагог. Мне всегда было интересно, зачем он нужен профессионалу такого уровня? Зачем педагог звезде балета?
СЗ: Вообще, в жизни хоть начинающего артиста, хоть звезды репетитор – один из самых важных людей. На протяжении всей творческой жизни, куда бы я ни приезжала, в какой бы стране ни находилась, в каком бы театре ни выступала, я всегда прошу, чтобы на репетиции присутствовал педагог, пусть даже незнакомый. Мы же все люди. Сегодня у нас тело так работает, завтра по-другому. Могут возникать ошибки, которых я не замечаю, несмотря на то что передо мной зеркало. А педагог сумеет вовремя помочь – одним каким-то замечанием.
ИГ: Как строятся отношения у состоявшейся исполнительницы с педагогом?
СЗ: На доверии. Только на доверии – и никаких амбиций. С одной стороны, от педагога требуется определенная деликатность, потому что обидеть ученика очень легко и просто (несмотря на то что ты уже звезда, все равно ты в этих отношениях считаешься учеником). С другой стороны, он обязательно должен увидеть твои ошибки на репетиции, потому что на сцене будет уже поздно. И это наша общая работа – после спектакля наставники бывают не менее уставшими, чем артисты. Я помню, как педагог мне говорил, что у него болит нога или рука, потому что он вместе со мной все время внутренне повторял какие-то движения.
ИГ: А себя вы в роли педагога видите?
СЗ: Это совершенно другая работа. Понимаете, балерина или артист привыкли всю жизнь посвящать только себе, думать о себе, выстраивать свой график – и вдруг это все меняется! Ведь педагоги полностью, 12 часов в день, с утра до вечера, посвящают себя своим артистам. Это полное самоотречение. И мне трудно сейчас ответить на ваш вопрос. Есть артисты, которым интересно давать мастер-классы, чему-то учить – мне это пока неинтересно. Педагог – он немножко как хореограф-постановщик, он «лепит» своего артиста. А я исполнитель! Всегда хочется, чтобы мне что-то рассказывали, показывали, объясняли. Я все время сама хочу учиться. Наверное, потому что еще чувствую в себе силы и возможности двигаться дальше. Хотя, когда я бываю в «Сириусе» – это детский образовательный центр в Сочи, где есть группа детей, занимающихся балетом, – я даю мастер-классы. Но это не что-то глобальное. Я как-то еще для этого... Не созрела.
«Я НЕ МОГУ РАБОТАТЬ, КОГДА ПОНИМАЮ, ЧТО ДЕЛАЮ ЭТО НЕ НА СТО ПРОЦЕНТОВ. МНОГИЕ МОГУТ, А Я НЕТ».
ИГ: Физическая форма для вас очень важна – это ваш инструментарий в работе. Как вы ее поддерживаете?
СЗ: Ну, знаете, факторов очень много. Иногда я, например, и расслабляюсь тоже – бывают моменты, когда я даю себе возможность не заниматься. Просто потому, что уже физически невозможно работать.
ИГ: И сколько эти моменты длятся?
СЗ: Во время летнего отпуска я позволяю себе неделю ничего не делать. В этот период у меня есть завтрак, обед и ужин. В рабочее время, когда сезон, такого не бывает – у меня только завтрак и ужин. И это стереотип, что после шести вечера ничего нельзя есть, – наоборот, после шести только начинается все самое вкусное... Да, я расслабляюсь, даже могу позволить себе поправиться немножко, но потом возвращаюсь в класс и очень быстро теряю набранное. Мне, наверное, физически и физиологически повезло – я практически никогда на диетах не сидела. Но я, конечно, слежу за собой, потому что если я поправлюсь, то тяжелее всего будет мне. Я же сама себя в воздух поднимаю.
Зинаида Пронченко: Сейчас очень много говорят о самоидентификации: чтобы понять, куда двигаться дальше, нужно понять и принять, откуда мы и кто мы есть на данный момент. Вот вы родились, выросли и учились на Украине. Что для вас сегодняшняя Украина?
СЗ: Знаете, я в 15 лет оттуда уехала и большую часть жизни провела в России. На Украине у меня никого не осталось. Единственное, что я могу сказать, – Украина очень богата и плодородна на таланты. То есть там не только плодородная земля, там рождаются какие-то невероятные, потрясающе талантливые люди. Очень много! И голоса, и музыканты, и танцующие люди. Но сегодня меня с Украиной ничего не связывает, кроме того, что я там родилась. Только вижу, переживаю, наблюдаю со стороны.
ИГ: А почему вы в свое время решили стать депутатом?
СЗ: Очень интересно: я уже десять лет не являюсь депутатом, но многие до сих пор... Ну, у каждого человека в жизни случаются моменты, через которые любопытно пройти. Не могу сказать, что мне это легко далось. Я была в комитете по культуре и занималась вещами, связанными только с культурой. Многие ко мне обращались, и я пыталась что‑то сделать, помочь. Не скажу, что я в этой работе нашла себя – поэтому в следующий созыв не пошла. Знаете, чем меня эта сфера деятельности очень удивляла и почему не возникло желания продолжать? В творчестве все зависит от меня. А там все зависит от других людей. Как бы ты иногда ни стучался в дверь – хоть головой, хоть ногой, – ты сам ничего не можешь сделать, если у тебя нет поддержки. Если ты правильно не донесешь свои мысли… Даже если ты правильно донесешь свои мысли, но кем-то будет принято другое решение – ты уже ничего не можешь сделать. Поэтому мой пыл, с которым я пришла, постепенно стал угасать, и я больше не стала продолжать эту деятельность. Ну и потом, я все-таки гастролирующая балерина, я просто физически не могла ежедневно там находиться. А я не могу работать, когда понимаю, что делаю это не на сто процентов. Многие могут, а я нет.
ИГ: Давайте тогда вернемся к театру, где вы можете. В золотые годы Большого, 1960-е, 1970-е, на сцену выходили Плисецкая, Бессмертнова, Максимова... Вы чувствуете в себе силы занять место среди них?
СЗ: Честно говоря, я даже никогда не думала об этом. Мне кажется, каждому времени – своя плеяда. Был один период, настал другой. Раньше этот театр прославляли одни артисты, сейчас – новое поколение. Это такое безостановочное движение, и плеяда сменяет плеяду. Но да, для нас те люди – великие артисты, легендарные.
ЗП: Вот эти великие артисты – некоторые из них сделали выбор, уехали и остались за границей, как Плисецкая или Барышников...
СЗ: Нет, Плисецкая не сбегала. Нуреев, Барышников и Макарова убежали.
ЗП: Да я не говорила, что сбегала. Уехала. А Барышников до сих пор не возвращается в Россию ни при каких условиях. Вам никогда не приходила в голову мысль начать карьеру на Западе? Совсем уехать из России?
СЗ: Приходила. Девочкой я считала, что лучше Мариинки ничего нет, лучше вагановской школы ничего нет. Но, проработав лет шесть в Мариинском, я начала задумываться, почему многие уезжали именно из этого театра? Из Большого – только Годунов, если вспоминать какие-то скандальные моменты. Есть что-то такое в Мариинском театре – не хватает воздуха, что ли. Но мне повезло. Я же очень много, будучи артисткой Мариинского, гастролировала. И в Гранд-опера, и в Американском балетном театре, и в Ла Скала, в Мюнхене... У меня такой нужды – покинуть свой город, свой театр – не было. До определенного момента, когда наступил сложный период в моей жизни, и я во время очередного приезда в Париж подошла после спектакля к директору балетной труппы Гранд-опера, уникальной женщине, Брижит Лефевр, и говорю: «Что вы скажете, если я захочу к вам перейти?» Она на меня посмотрела и ответила: «С удовольствием приглашу». И в этот же момент я получила приглашение из Москвы. В Большой. Долго думала, советовалась и пришла к решению, что уезжать из России нет смысла. Когда пришла в Большой, я поставила условие: у меня должен быть свободный график. У меня есть, скажем так, профессиональные долги, контракты, которые я должна выполнять, мне это интересно и нужно как артистке.
ИГ: Как вы сейчас оцениваете балетную индустрию, после локдауна? Специалисты утверждают, что даже для профессионала-танцовщика простой в полгода может закончиться катастрофически.
СЗ: В России на сегодняшний день все нормально, потому что мы просидели дома только четыре месяца. Я лично так переживала, что могу потерять форму, что занималась по много часов в день, пусть это были и не репетиции в зале, но я все равно себя держала в форме, не разъедалась. Знала, что в любой момент могут позвонить и сказать: «Все, мы выходим». Единственное, я не знала, сколько нам дадут времени на восстановление. Но было принято мудрое решение – артистам дали месяц на то, чтобы спокойно войти в ритм. Мало того, в театр привезли четырех молодых иностранных хореографов. Это была целая операция – летом 2020-го привезти четырех человек из-за границы! Но они приехали, выбрали для себя артистов, разобрали практически всю труппу и занялись делом. Благодаря этому мы постепенно начали опять чувствовать свое тело, ноги, руки. Мы попали в зал. Пошло такое творчество!
ИГ: В итоге даже появился новый спектакль, верно?
СЗ: Да. В первую неделю сентября мы выпустили эту премьеру. «Четыре персонажа в поисках сюжета». Я танцую в этом проекте четвертый балет в третьем отделении, называется «Тишина» на музыку Арво Пярта. А что касается коллег из-за рубежа, у них, наверное, ситуация другая. Я знаю только, что они практически не выходят на сцену. В театре Ла Скала осенью мы дали несколько гала-концертов. И так как музыканты оркестра должны были сидеть на расстоянии друг от друга, они заняли всю сцену. А для артистов застелили оркестровую яму балетным полом, и мы над ней танцевали. Было очень странно и некомфортно. И после этого они давали концерты и спектакли только в онлайн-режиме. Или они записывали и потом транслировали их. У нас в начале июня проходил Benois de la Danse, и многие артисты – те, кто должен был приехать из-за рубежа, номинанты или лауреаты, – прислали письма, где сообщали, что они травмировались. Потому что они больше года не выступали, а когда репетиции начались – люди просто ломались из-за того, что долго не было физических нагрузок.
ЗП: Гранд-опера – лучшая опера в мире. По количеству премьер, звезд оперной режиссуры, репертуару – не сравнить с Большим театром. Большой на фоне Гранд-опера выглядит глубокой провинцией. Вам творчески интересно работать в Большом? Вам хватает хореографов, режиссеров мирового уровня, интересных задумок?
СЗ: Мне, в принципе, хватает. Балетная труппа уникальна тем, что нам не нужны гости, у нас очередь стоит из тех, кто хочет выйти на сцену. Оперные звезды, как правило, не любят задерживаться в каком-то театре – им больше нравится из театра в театр переезжать, приезжать на сезон, на премьеру. Там другие гонорары, там все другое, когда ты находишься на уровне, о котором вы сейчас сказали, – на уровне тех, кого приглашают в Гранд-опера. В Ла Скала тоже приезжают невероятные певцы и тоже нет своей оперной полноценной труппы. А у нас такой практики никогда не существовало, в балетной труппе это невозможно. У нас должен быть свой репетитор, любимая сцена, театр. Обязательно должен быть балетный зал. Мы привязаны. А вот дальше уже можно как-то выстраивать свой график, чтобы и там станцевать, и там. Мне на сегодняшний день всего достаточно. Если мне чего-то не хватает или я хочу с кем‑то поработать, я всегда могу созвониться и договориться. В этом плане, возможно, у меня более привилегированное положение, чем у моих коллег. Меня спрашивают, с кем бы я хотела поработать. Но поверьте, с хореографами сегодня достаточно сложно. Таких людей, как Джон Ноймайер, как Григорович, сегодня, наверное, практически нет.
«С ЧЕТВЕРТОГО ЯРУСА ЛИЦА НЕ ВИДНО, ПОЭТОМУ ПЕДАГОГИ НАМ ЧАСТО ГОВОРЯТ: «НЕ ХЛОПОЧИ ЛИЦОМ!»
ИГ: Расскажите про свой проект «Габриэль Шанель».
СЗ: Это тандем хореографа Юрия Посохова и композитора Ильи Демуцкого, которые уже много лет сотрудничают. Мы всегда ждем от Ильи какой-то потрясающей музыки. Обычно она к нам поступает записанная на каком-то электронном синтезаторе, и ты слушаешь, пытаешься уловить мелодию – но звучит странно. А потом уже приходит оркестровая обработка – и ты понимаешь, что это очень красиво. Для «Габриэль Шанель» Илья написал музыку специально – возможно, поэтому она мне так понятна. Это же мой проект, я вживалась в него, много слушала. Вот с «Чайкой», например, все иначе. Музыка достаточно сложная, сбивчивая. Иногда нужно прям считать, когда вступать, а когда закончить. Может, просто эта музыка пока еще не во мне. Так же, как и хореография. Юра ставит, а ты думаешь: «Юра, это невозможно сделать!» Потом проходит какое-то время, перестаешь задумываться, шаг влево, шаг вправо, поворот, пируэт, поддержка. Смотришь и думаешь – это гениально.
ЗП: А как вам с Александром Молочниковым работается?
СЗ: Очень интересно! Талантливый режиссер, симпатичный человек, с ним очень легко. Он не пропускает практически ни одной репетиции «Чайки». Для меня это необычно. Сидит, слушает, смотрит, спорит с Юрой... Он четко понимает, что он хочет видеть. Другое дело, что с Посоховым у них не всегда эти видения совпадают. И Посохов все-таки смотрит как балетный хореограф, а Саша смотрит как режиссер драматического театра. Он хочет видеть действие. А в балете не может такого быть. И для него, наверное, это переломный момент. Мы же привыкли к тому, что все эмоции, все действия мы проживаем в танце. Да, мы «добавляем лицо», игру, но больше все-таки говорим телом, потому что с четвертого яруса лица и не видно. Именно поэтому педагоги нам часто говорят: «Не хлопочи лицом!»
ИГ: А как вы можете ответить тем, кто считает вас чисто технической балериной? Многим вы кажетесь такой отстраненной, не дающей достаточно эмоций.
СЗ: Когда я была начинающей балериной, у меня была цель исполнять прежде всего технические моменты. Передо мной в то время стояла именно такая задача. И у многих сложился этот стереотип. Вот они пришли, посмотрели на меня во время премьеры, где у меня опять-таки другие задачи. Как я говорю, премьера – не показатель моего мастерства. Премьера – это премьера. А я бы посоветовала прийти на мои спектакли спустя какое-то время. Я премьеру не люблю. Я люблю, когда ты уже сживаешься с ролью, когда ты не думаешь ни о каких технических сложностях. Когда ты распоряжаешься музыкой, когда включается импровизация, эмоциональная в том числе. Когда появляется свобода. Я знаю: зрители ходят на мои спектакли не только потому, что я технически все делаю безупречно.
ЗП: На ваш взгляд, отечественная балетная критика – она сегодня в тонусе? Вам интересно читать ее? Она важна в качестве фидбэка?
СЗ: Вы знаете, я не читаю критику специально, только если случайно что‑то попадается. Когда-то раньше, когда мне было лет 20–25, мне было это важно и интересно. На Западе, я должна отметить, от критиков, от того, сколько они звездочек поставят постановке, многое зависит. Правда, когда мы приезжаем, например, в Лондон, тут уже критика, не критика – билетов нет, солд-аут. Суть только в том, что люди, почитав о спектакле, идут на него с определенным настроем – ждут плохого или хорошего. Что касается нашей страны – когда я начинала, были очень уважаемые критики. И после каждого спектакля, после каждой премьеры выходила хоть маленькая, но какая-то рецензия. Меня критика как‑то никогда особо не жаловала, особенно по молодости, и когда печатали что-то хорошее и доброе про меня, я очень радовалась. Зато мнение тех людей, которые в каком-то смысле относились ко мне жестоко, не делали скидку на возраст, а спрашивали с меня как с опытной балерины, – наверное, их мнение сформировало во мне характер.
0
