ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Feb. 27, 2018

Рассказ Алеси Кафельниковой

Вы спросите, как я живу после рехаба? Рассказываю. Встаю в семь тридцать. Чищу зубы, варю овсянку на молоке, кладу в нее шесть таблеток сахарозаменителя, быстро ем и вылетаю из дома. В девять я уже в спортклубе. Первая тренировка силовая – кроссфит или TRX. Через час – растяжка. Вот это мне реально нравится. За полтора месяца я села на шпагат. Продольный, поперечный – какой хотите. После спорта еду перекусить (если папина девушка не сделала мне с собой еду). Потом мчу на конюшню. Коня, с которым я занимаюсь, зовут Катакис Бой. Он коричневый, вестфалец. С конями я всю жизнь ладила лучше, чем с людьми.

После возвращения в Москву и вообще в нормальную жизнь я поняла: меня спасет только режим. Режим – это альтернатива употреблению. Без режима я становлюсь безалаберной. Ведь знаете, как бывает? Сначала не заправил постель, потом не почистил зубы, дальше лень есть кашу, идти на тренировку, неохота писать самоанализ – мой врач из Санкт-Петербурга просит писать про себя каждый день. Все в жизни начинает сыпаться без режима.

Родители развелись, когда мне был год. До шести лет я жила в Сочи с бабушкой и дедушкой, и только потом папа забрал меня к себе в Москву и отдал в правильную арбатскую школу № 1234. С детства меня постоянно контролировали и внушали, что мир и люди вокруг небезопасны. Гулять одной нельзя, у школы всегда ждут няня и водитель. Няня, можно не позорить меня перед ребятами и не кричать: «Алеся, давай домой! Быстро иди в машину!»? Нет, нельзя! Это было такое унижение, что мне пришлось научиться врать. Уроков семь, а не шесть – лишь бы они не стояли у дверей с этими воплями. С возрастом я становилась закрытой и нелюдимой. Лучшие друзья – наушники, в которых всегда играет грустная музыка.

Мама с папой были заняты каждый своей жизнью. Наше общение сводилось к тому, что меня постоянно отчитывали: «Ну почему ты не можешь быть нормальной?», «Почему не можешь расчесать волосы, как Аня?», «Почему не можешь учиться на пятерки, как Маша?» Сейчас я понимаю: я привыкла обесценивать любые свои поступки, потому что так поступали со мной родственники. Мне твердили, что я ни на что не способна, ни на что не гожусь. Я все время спрашивала себя по поводу и без: «А правильно ли я делаю? А надо ли это делать вообще?»

Никогда не забуду случай, который произошел в третьем классе. Мы тогда собирали наклейки, обменивались ими. Мне понравилась наклейка одного мальчика. Я попросила, он не дал. Мальчик был внуком классной руководительницы. После перемены мы вернулись в класс, и тот мальчик стал кричать, что у него украли наклейку и, конечно, это сделала я. Учительница вывернула наизнанку мой портфель. Ничего не нашла – я ведь ничего не брала, но вместо того, чтобы извиниться, приказала быстро собрать сумку назад. Это было на глазах у всех. У меня случилась истерика, и я убежала. Оставшись одна, я задыхалась от слез. Было чувство, что выпотрошили меня, а не содержимое сумки.

Если я была неправа – наверняка я бывала неправа, – за меня никогда не заступались. Папа, даже не вникая в суть конфликта, с ходу говорил: «Да, Алеся виновата». Мои мысли на этот счет его не волновали.

В седьмом классе я попала в модельное агентство. Мне сказали: да, данные есть, но надо похудеть. Я перешла на паровые котлеты. Перестала пить газировку (кока-колу я потом не брала в рот до одиннадцатого класса). Я стремительно худела, мечтая о парижских контрактах. И довела себя до булимии.

Мне всегда хотелось бежать, как Форресту Гампу: куда угодно, только бы там было лучше. Я еле-еле уговорила отца отправить меня в британский пансион. В Англии, казалось мне, все будет иначе. С британцами и правда было комфортнее, но я все равно не справлялась с собой. Дружить не получалось, моя замкнутость вызывала у сверстников отторжение. Все как в фильмах про подростков-аутсайдеров. В столовой никто не звал меня к себе за стол, обедала я в компании своего подноса. Единственная подруга, афроамериканка Фату, в какой-то момент заявила, что я «странная», «вампир» и высасываю из людей энергию. Она перестала со мной здороваться. Спустя пару недель я увидела Фату в компании популярных в школе девочек. Они весело болтали и все время оглядывались на меня. Когда я проходила мимо, одна из них резко задела меня плечом. Фату стояла в стороне и молча наблюдала. Я еще больше замкнулась.

Я впервые задумалась о смерти. Мне казалось, это единственный способ расстаться со своим страданием. Говорят, мысли формируют твою реальность. Именно в этот момент я встретила в школе красивую девочку, которая почему-то всегда ходила одна и всегда была одета в кофту с длинным рукавом, даже в самую жару. Я спросила почему. Она подняла манжет, и я обомлела: на руках были сотни маленьких шрамов и два очень толстых, как гусеницы.

Тогда та девочка сказала мне: «Я тебя понимаю». Если бы я только знала, что через четыре года сама буду смотреть на свои руки, расчерченные полосками. Первый порез помню как сейчас. После той потасовки и предательства Фату я сидела у себя в комнате и думала: «Зачем людям чувства, если они причиняют такую боль? Почему нельзя их отключить?» Разобрала точилку, осознанно, медленно, вытащила лезвие – и провела им по коже. Я получила то, что хотела: освобождение от боли через наказание самой себя. Это было как приход – только рукам очень холодно.

В школе меня быстро раскусили. Отправили к психологу, тот диагностировал депрессию и анорексию (наверное, я была очень худая, но мне так не казалось). Сообщили маме, я уговорила ее не рассказывать отцу. Она тогда поверила, что я больше не буду себя резать. Но меня затянуло.

Тот психолог стал первым человеком, которого я полюбила всей душой. Помню, говорила ему: «Когда стану звездой, буду всегда возить вас с собой». Я ведь никогда в жизни никому ничего не рассказывала, ни родителям, ни друзьям. А этот человек меня слушал. Я рассказывала о родителях, о девочках. О том, как в пятнадцать лет я сбежала из бабушкиного дома в Сочи. Просто открыла ночью окно на первом этаже, вытащила сетку, нацепила наушники и пошла. А вернувшись, вставила сетку на место – никто ничего не узнал.

Зимой я, опустошенная, с пластырем на руке, приехала в Москву на каникулы. Дни мои проходили как обычно: я занималась с репетиторами, ездила на конюшню. Но как-то раз знакомая пригласила меня на день рождения, и папа вдруг впервые разрешил мне пойти одной. На этом празднике я познакомилась с Никитой Вернидубом, Филом Газмановым, Дианой Червиченко – золотой молодежью. Они были приветливы и открыты, и мне это страшно понравилось. Мы стали дружить в соцсетях, периодически встречались. Я больше не казалась себе гадким утенком. Меня принимали. Я даже перестала себя резать.

Папа с удовольствием наблюдал за тем, как я засовываю подальше в шкаф ненавистные ему толстовки и достаю женственные платья и каблуки. Я становилась той Алесей, которую он хотел видеть. И за это папа был готов бросить весь мир к моим ногам. «Хочешь новую сумку? Конечно!», «Мечтаешь о собственном коне? Не вопрос!» Наши отношения как будто теплели. Он уже не хотел, чтобы я возвращалась в Лондон, одобрял моих новых друзей и даже ослабил контроль. Да и я не горела желанием уезжать, когда вокруг столько людей, которые хотят со мной общаться.

Однажды после занятий конкуром я обедала с подругой на «Веранде у дачи». Там я встретила Диму Маликова с каким-то симпатичным мальчиком. Его звали Никита. Как я потом узнала, это был сын Аркадия Новикова. Мы сразу понравились друг другу, но оба никуда не спешили. Я, как зверек, всего боялась, особенно – доверять. Я училась принимать ухаживания, цветы и подарки. С гордостью выставляла в инстаграм анемоны, которые Никита вместе с плюшевым мишкой прислал мне в Париж. Тогда я ездила в ателье Dior выбирать кутюрное платье для бала «Татлера». Потом случился сам бал.

Все это было ново и интересно. Мне было приятно оказаться в центре внимания. Я думала: «Вот она – жизнь, о чем же я страдала столько лет?» Раньше я была изгоем, а тут все вокруг купают меня в комплиментах. Журналисты обрывали телефон, сотни людей ежедневно подписывались на меня в инстаграме.

Летом мы съездили с Никитой на Сардинию (папа кое-как отпустил), потом я летала в Бостон, где он учился. «У меня есть бойфренд!» – хотелось кричать на весь мир, что я и делала через свой инстаграм.

Все разрушилось в один миг, как в игре дженга: наша башня уже была очень высокой, один лишний кирпичик – и все, бах! Я в Сочи, жду Никиту на Новый год. Меня будит звонок подруги: «Алеся, ты сейчас в Duran Bar?» – «Конечно, нет». – «А, значит, это не тебя Никита обнимал». Он не побоялся прилететь в Сочи. С трудом признался, что в тот вечер ходил в клуб с друзьями, потусоваться, не более. Конечно же, я не удержалась и залезла в его телефон. Увидела звонки, недвусмысленные эсэмэски от некой Маши. Потом была еще одна похожая история. Наши отношения закончились.

Я загрустила. Меня медленно начало засасывать обратно в депрессию. Подруги видели мое состояние. Однажды мне предложили выпить. Я не пила, а тут подумала: «Может, сработает как обезболивающее?» Один бокал вина, второй. Никто не предупредил меня, что алкоголь при депрессивных состояниях действует гораздо быстрее и сильнее. После третьего бокала я начала рыдать, в слезах пересказывала все, что со мной произошло. Одна моя хорошая подруга – она была потом на вечеринке Tatler Teen – исподтишка сняла меня на видео и продала его за тридцать тысяч рублей журналу «СтарХит». Так я поняла, что никому нельзя доверять. Дружба в Москве стоит тридцать тысяч рублей.

Я снова сбежала в Лондон. Агентство Elite пригласило меня работать. Это было спасением: я наконец-то одна в городе, могу жить как хочу. Днем снималась для Asos, вечером сидела дома со своей депрессией. Мне платили триста фунтов в день, а работы было столько, что даже приходилось просить выходные.

Именно в Лондоне я впервые покурила траву. Это был дикий кайф, на время ко мне вернулось утерянное равновесие. Так начался мой роман с наркотиками. Когда я чувствовала, что мне плохо, я курила. Пакет на десять джоинтов стоит сорок фунтов, привозят на дом – красота. А главное, наступает прозрение. Всю жизнь я делала все, как хотел отец, душила собственные порывы, самые безобидные желания. Какую взбучку мне задали, когда я в детстве из любопытства побрила бритвенным станком руку! Будто я кого-то убила. Теперь настала долгожданная пора самой принимать решения. Я покрасила волосы в розовый цвет. Стала снова носить джинсы и толстовки. Я, как странник в пустыне, не могла напиться свалившейся на меня свободой.

Тогда же я наткнулась на песню Фараона. Подписалась на Глеба в инстаграме, отправила в директ сердечки.

Ответа не ждала – я тогда написала и A$AP Rocky, например. Но ответил Глеб. Мы стали переписываться. Мне тогда казалось, подобная химия может возникнуть между людьми раз в жизни. Будто мы знакомы вечность. Мы говорили не о шмотках или сплетнях, а о том, как видим мир. А видели мы его одинаково.

На втором свидании мы пошли на выставку «Космос: Пространство и время». Космосом было и все, что между нами происходило. Еще никто не знал о наших отношениях, никто не вмешивался – самая счастливая пора. Мы так старались уберечься от всего мира, что шарахались от прохожих с телефонами. Однажды стояли в очереди в кинотеатре «Москва». Я заметила, что какой-то парень нас снимает. Глеб меня успокаивал: «Тебе кажется. Кому мы нужны?» А потом эти снимки оказались в интернете.

Папины друзья отрицательно отнеслись к тому, что я встречаюсь с Фараоном. Все, от Яны Рудковской до Романа Аркадьевича, говорили, что я иду не туда: «Он ужасный. Матерится, поет про наркотики и все такое». Как можно судить о человеке, не зная его? Он никогда со мной не матерился. И я никогда не видела его употребляющим. А сама я употребляла, но Глеб об этом не знал.

В октябре позапрошлого года папа решил проверить меня на наркотики – моя любовная история и слишком свободный образ жизни не давали ему покоя. Так он все узнал. Конечно, он строго со мной поговорил. Конечно, я клялась, что больше не буду, хотя знала заранее, что вру.

Папа не мог успокоиться, постоянно меня подозревал, винил во всем Глеба и сводил с ума фразой: «Сдай анализы». Угрожал отправить на реабилитацию. И в итоге поставил перед выбором: или он, или бойфренд. А я люблю обоих, очень сильно люблю. Просто Глеб был единственным человеком, кому я открыла свои светлые и темные стороны. Я, можно сказать, душу ему продала. Сейчас я понимаю, что папа так действовал, потому что ему стало страшно за меня. Но тогда я просто собрала вещи и уехала из дома, отключив геолокацию на телефоне. Мама часто говорила мне, что я должна перестать прогибаться под отца, и я впервые сделала то, что велит сердце. Папа заблокировал все мои карты и забрал водителя.

Я переехала к Глебу. У него чудесный дом за городом и прекрасная семья. Очень хорошая мама – я до сих пор называю ее мамой. Три недели я жила в эйфории, наркотики мне были не нужны. Но потом праздник закончился. У Глеба были свои дела и работа. А у меня – ничего. Я забила на тусовку и стала жить жизнью любимого.

Друзья от меня отвернулись. Папа не звонил. Зато позвонила подружка: «Приезжай, у меня кое-что есть». Я сорвалась, мне хотелось наркотиков. Глеб тогда все понял и попросил, чтобы больше такого не было. Дальше у него снова возникли дела, а у меня нет. Я пошла на день рождения друзей и встретила там Аркадия Новикова с женой. В тот же вечер я снова употребила. Мне вдруг резко захотелось написать Никите: мол, видела твоих родителей. Мы иногда с ним переписывались, как друзья: могли обсудить, с кем он встречается, с кем я общаюсь. Я вернулась домой, заснула, а Никита взял и написал мне. Эсэмэску увидел Глеб, разбудил меня. Спросонья я ничего не могла понять, просто сказала: «Забей, это старые сообщения, ничего страшного». Глеб попросил меня собрать вещи и уехать к маме. Ему нужно было побыть одному.

Это был последний удар. Полтора часа я пыталась все объяснить, но Глеб просто ушел спать в другую комнату. Я осталась одна. Боль разрывала меня. Употребить было нечего. Я как будто на автомате пошла в ванную и разрезала себе руку до кости. Пролежала полчаса – рука онемела. Я встала, перемотала ее пеленкой. И снова заснула. Проснулась я от того, что Глеб зашел в комнату взять ключи. Кровь остановилась, но рука ничего не чувствовала. Я испугалась и позвонила маме, она – Глебу, и тут его переклинило. Он не мог взять на себя ответственность. Я была без сил и даже не слышала, как он, оказывается, звонил моему отцу:

«Приезжайте, заберите ее, она себя не контролирует». Дальше помню все вспышками: скорая, его родители, врачи, мне зашивают руку без анестезии, а я кайфую. Все было плохо. С Глебом мы не могли наладить отношения, хотя пытались. Внутренняя пустота требовала немедленного заполнения чем угодно: едой, тусовками, людьми, адреналином, работой. Когда это все приелось, я начала употреблять без пауз. Не было ни дня, чтобы я была не под наркотиками.

Тогда же у меня случилась передозировка. Друзья потом рассказывали, что я вышла покурить и не вернулась. Помню только, как резко пришла в себя. Четыре часа дня, Патрики, я без телефона, сумки и без памяти. Дошла до бутика Edem Couture – когда-то я рекламировала их свадебные платья. Попросила вызвать мне такси. Дома я отключилась. А когда очнулась, в руке торчала капельница, рядом рыдали бабушка с подругой. Они рассказали, что меня еле откачали, изо рта шла пена. Мне было все равно, жить не хотелось.

Я даже не спорила, когда родители отвезли меня в психиатрическую клинику «Кордия». Мои страдания врачи объяснили дежурным диагнозом «Психоз и биполярное расстройство». Позже его подтвердили в питерской клинике, куда меня направили на реабилитацию. Там мне прописали антидепрессанты и сказали, что оставляют на два месяца. Я была против. Звонила тете, бабушке, всем подряд, говорила: «Спасите меня!» Обещала друзьям по употреблению, что меня скоро выпишут и мы вот-вот встретимся. Собиралась сдавать поддельные анализы – есть в Москве такие места, где можно купить «здоровую» мочу. Но потом я поняла: одной мне в этот раз с собой не справиться. Еще и папа поставил условие: если хочу увидеть Глеба, должна пройти курс реабилитации. А я ради него пошла бы куда угодно, хоть в рай, хоть в ад. Я согласилась.

В рехабе случились и самые трудные дни в моей жизни, и самые счастливые. Однажды тоска по Глебу стала настолько невыносимой, что я упала на колени перед психологом, прорыдала полтора часа, а вечером того же дня снова вскрыла вены. Меня снова зашили. Потом врачи шутили: «Давай мы тебя донором возьмем, в тебе столько крови!»

Счастливые дни были, когда появлялась осознанность, что в моей жизни происходит, почему и как. Анализируя наши отношения, я пришла к выводу, что с Глебом мы любили друг друга запойно. Все мне говорили: «Это твоя первая любовь, ты многое себе придумала». Но ведь когда любовь, совсем не важно, первая она или последняя. Мы держались друг за друга. Даже так: я хваталась за него так крепко, как ни за кого прежде. Для своих лет Глеб очень взрослый. Он мне говорил: «Я не хочу тянуть тебя за собой, я хочу, чтобы мы шли вместе за руку». А я привыкла, что меня за собой всю жизнь тащил папа. Я плохо умею идти сама. Теперь учусь. Полное отсутствие контроля меня в каком-то смысле сломало. С Глебом уже я была контролером: а где же он, когда вернется? Я постоянно думала, что же мне сделать, чтобы почувствовать себя счастливой, когда его нет рядом. Только с ним я ощущала спокойствие, а без – ничего, лишь одиночество и жалость к себе. Насколько же я была не права! Как эгоистичны были мои поступки и слова!

Постепенно я привыкла к рехабу. Даже стала получать удовольствие. Занялась спортом. Часами беседовала с психологом. Самое трудное – не врать самой себе. Если я начну врать, то снова начну употреблять. На время реабилитации я отключила телефон. Я выговаривала всю свою боль врачу – не было нужды исповедоваться в соцсетях. Конечно, я ждала, что Глеб мне напишет. Но он не написал.

Теперь я живу по режиму. Всю первую половину дня довожу свое тело до изнеможения. Тренируясь до потери пульса, я будто снова себя наказываю, и это снова приносит мне удовольствие. Раньше я могла порезаться или употребить, теперь тренируюсь. Для меня это уже победа. Надеюсь, со временем у меня получится относиться к спорту здраво.

Еще я каждый вечер езжу на встречу группы анонимных наркоманов. Там можно говорить обо всех своих проблемах, не стесняясь. В одиннадцать вечера возвращаюсь домой и ложусь спать. А утром снова ем овсянку с шестью таблетками сахарозаменителя.

Как вы думаете, сложно ли быть дочерью легенды? Нелегко. Меня преследует моя фамилия. В самом начале модельной карьеры я взяла себе псевдоним Каф. Чтобы никто не задавал лишних вопросов. Папа всегда меня контролировал больше, чем любил. Этот контроль был толчком к моему бунту. Мне казалось, нет ничего на свете лучше, чем свобода от него. Есть вещи, которые мне сложно простить папе. Когда у меня случилась передозировка, он написал об этом в твиттере – тот твит цитировали все народные СМИ и, конечно, западные. Агентство IMG, с которым я вот-вот должна была подписать контракт и которое когда-то занималось моим отцом, отказалось иметь со мной дело.

Думаю, только после того, как я попала в рехаб, папа стал понимать, что он меня совсем не знает. Психологи тогда даже запретили нам общаться, чтобы у меня не было нервных срывов. Сейчас отец пытается построить со мной отношения. Это дается сложно нам обоим. Мы пока разные люди. Но я благодарна папе за то, что он меня запер в клинике. Что он меня не бросил. Оплатил лечение. Понимание, что он меня на самом деле очень любит и всегда пытался защитить, пришло вот таким причудливым образом. И маме я тоже говорю большое спасибо – за то, что часами меня слушала и пыталась понять, уговорила папу разрешить мне стать моделью и уехать в Англию.

Какой я хочу видеть себя через год? Здоровой. Свободной от наркотиков и своих страхов. Я хочу много и успешно работать. Хочу продолжать учиться – сейчас я учусь на заочном отделении Финансовой академии и в Школе телевидения «Останкино».

Моя публичная исповедь далась мне непросто. Наверняка желтая пресса немедленно сфабрикует заголовки «Алеся Кафельникова призналась, что употребляла наркотики» и вырвет фразы из контекста. Но больше меня это не тронет, я себе пообещала.

Мои агенты Юния Пугачёва и Ариан Романовский (у них агентство You Are) после рехаба трясли меня: «Чего ты хочешь дальше?» Я долго думала. Я хотела бы, чтобы моя история стала поучительной для родителей и тех, кто собирается ими стать. Быть отцом не проще, чем первой ракеткой мира. Деньги, образование, связи – за это я папе безмерно благодарна. Но ведь важно еще и давать ребенку любовь. Ощущение, что он не один в этом мире. Принимать его. И конечно, доверять ему, не лишать свободы. Миллионы детей сейчас так растут: родители не знают их, не говорят о чувствах, а потом удивляются, почему дочь режет руки, а сын не ночует дома.

Я думаю о таких девушках, как я. Которые режут себя и употребляют наркотики. Нас, тех, кто прячет в рукавах свою боль, очень много. Я бы хотела им помочь. Взять за руку и сказать: «Не бойтесь, в этом нет ничего постыдного, вы не одни». Мне бы это тогда помогло. Конечно, без специалистов не справиться с проблемой – и наркотиков, и аутоагрессии. Но главное на пути выздоровления – это осознать свою проблему. Понять, что ты трус, потому что бежишь от себя такими способами. Наркотики – это временное обезболивающее, как и порезы: сначала они кажутся «глотком воздуха», а затем следует пустота и новые раны.

В феврале мы вместе с командой психологов организуем группы поддержки для всех, кто столкнулся с похожими проблемами. Будем собираться и разговаривать открыто, как есть. Будем учиться принимать, любить себя. И делать все, чтобы снова не вернуться туда, откуда так трудно выкарабкаться.

Я благодарна Богу за то, что со мной произошло. Иначе не знаю, кем бы я стала. Теперь у меня есть шанс начать жизнь с чистого листа, другим человеком, осознанно. У меня нет карьеры, нет личной жизни. Но нет и прежней боли и обиды на папу. Впервые у меня есть я.