Многие из прихожан европейcких храмов плакали от радости на богослужениях в середине сентября. Какая рана на теле Русской Церкви начала наконец заживать в те дни? И почему с этой болью так долго не получалось справиться? Об историческом событии, свидетелями которого мы стали недавно, «Фома» беседует с епископом Зеленоградским Саввой (Тутуновым), заместителем управляющего делами Московской Патриархии.
Владыка сегодня живет в России, служит в Русской Православной Церкви. Но в детстве он и его семья были прихожанами одного из храмов Архиепископии во Франции. Он своими глазами видел, как жили в Европе русские приходы, разделенные с Русской Церковью, и очень хорошо понимает, почему возвращение их домой вызвало столь сильное переживание священства и мирян.
Архиепископия — наследница одной из частей, на которые раскололи Русскую Православную Церковь события начала XX века. Она возникла на базе приходов, образованных русскими, бежавшими в Европу после революции 1917 года. Сперва все они подчинялись Русской Церкви, но в 1931 году, после цепи трагических, раскалывавших ее событий, те из них, которыми управлял митрополит Евлогий (Георгиевский), влились в состав Константинопольского Патриархата. А нынешнее возвращение Архиепископии в Московский Патриархат спровоцировал сам Константинополь, который в прошлом году отменил «особый статус», гарантировавший ей сохранение ее богослужебных и административных особенностей.
— Владыка Савва, в соцсетях писали, что у некоторых прихожан, присоединившихся к Московскому Патриархату, на глазах выступали слезы, когда диакон на богослужении возглашал имя Патриарха Кирилла. Что их так растрогало?
— Конечно, люди были очень рады. Но причины их волнения, я думаю, можно назвать разные.
Часть прихожан еще очень остро ощущают свою связь со старой Россией, помнят, что они потомки русских эмигрантов. Таких людей, конечно, больше в старшем поколении.
Другая часть прихожан, для которых это событие имело большое значение, — люди, эмигрировавшие в последние годы. Они всегда считали себя членами Русской Церкви и не совсем понимали, в чем причины отделения.
И третья часть людей, принявших переход владыки Иоанна в Московский Патриархат близко к сердцу, — это довольно многочисленные потомки русских эмигрантов, часто уже полностью ассимилировавшиеся в зарубежном окружении и даже почти утратившие русский язык, а также коренные жители западноевропейских стран, посещающие приходы русской традиции. Для них присоединение к Русской Церкви — это возможность сохранить все те особенности приходской жизни, которые сложились за годы в составе Архиепископии. Русская Церковь защитила их Архиепископию от развала, который затеял Константинополь.
Один европейский священник, прежде настроенный по отношению к Московскому Патриархату критично, после последних событий написал моему другу, что, конечно, надо идти за владыкой Иоанном в состав Московского Патриархата, потому что Русская Православная Церковь — «единственная, которая оказала нам милосердие». Русская Православная Церковь, как и объявляла, приняла на заседании Священного Синода 7 октября решение сохранить Архиепископию и те традиции, с которыми она живет, — управленческие, богослужебные…
— В составе западноевропейских приходов действительно много бельгийцев, французов, других коренных европейцев?
— Да, это один из плодов пастырской деятельности священников и богословов русской эмиграции. Можно вспомнить хотя бы такие имена, как Владимир Николаевич Лосский или его сын, Николай Владимирович Лосский, впоследствии ставший священнослужителем… Значительное число прихожан западноевропейских приходов — коренные жители этих стран. Это активные люди, и очень многие из них сейчас идут в Московский Патриархат за владыкой Иоанном — который, кстати, сам коренной француз.
— Вы подробно изучали историю создания Архиепископии. В чем были все-таки основные причины тогдашнего разъединения с Русской Церковью?
— Они коренились в самом государственном строе Советского Союза. К 1930-м годам взаимоотношения зарубежных приходов с Синодом в Москве очень осложнились в силу политических обстоятельств. В итоге Русская Зарубежная Церковь избрала путь абсолютной автономии, а митрополит Евлогий (Георгиевский), управлявший русскими приходами в Западной Европе (Во Франции, Бельгии, Испании и многих других странах Западной Европы. — Ред.), решил временно войти в Константинопольский Патриархат. Все это происходило в условиях несвободы Церкви в СССР.
Какие-то приходы все же остались в составе Московского Патриархата, позднее их стало больше. Что было бы, если бы остались все? Трудно говорить в сослагательном наклонении. Но, думаю, именно потому, что оставшихся в Московском Патриархате зарубежных приходов оказалось совсем немного, у них появилась возможность жить более или менее спокойной жизнью.
Как раз сейчас я читаю дневниковые записи Петра Евграфовича Ковалевского — он был старшим иподиаконом митрополита Евлогия до самой его смерти. Петр Евграфович дожил до 1978 года, оставил интересные дневники. В них описано, например, как в 1945 году полпредство Советского Союза в Париже объявило: все эмигранты из России могут получить советское гражданство, если попросят о нем. После победы над фашистской Германией в Европе царило большое воодушевление, и некоторые люди горели желанием вернуться в Советскую Россию.
Но довольно быстро выяснилось, что советская власть не подразумевала возвращения всех этих людей в Советский Союз; предполагалось, что, став советскими гражданами, они останутся во Франции и в других странах, где жили. Ковалевский считал, что советская власть хотела превратить этих людей в агентов своего влияния на Западе.
Я не исключаю, что и представители зарубежных юрисдикций Русской Церкви опасались чего-то в этом духе. Отсюда и нежелание быть вместе. Политическая ситуация была все-таки очень сложная.
Тем не менее — хочу это подчеркнуть, — митрополит Евлогий всегда настаивал, что переход западноевропейских приходов в юрисдикцию Константинополя — временный! Сам владыка в августе 1945 года вернулся в состав Московского Патриархата, но вскоре скончался, и приходы, которые он возглавлял, отошли обратно к Константинополю. Но, повторюсь, это разделение всегда рассматривалось как временное — до нормализации церковной жизни в России, до возможности беспрепятственно взаимодействовать с Патриаршим престолом в Москве.
— А что препятствовало взаимодействию?
— Я думаю, в Западной Европе опасались — справедливо или нет, судить не берусь, — что решения, принимаемые в Москве в отношении зарубежных приходов, не будут вполне свободны от политики. Что Москва не станет учитывать специфику приходов, действующих в странах, которые находились на тот момент в противостоянии с СССР.
«Константинополь все больше и больше подчеркивал эксклюзивность своих мнимых прав на русские приходы»
— Говорят, Константинополь сыграл в истории разделения не последнюю роль?
— В 1931 году, когда Патриарх Константинопольский Фотий принимал владыку Евлогия с подчиненными ему и искавшими себе пристанище приходами, в томосе (Церковном акте. — Ред.) о присоединении было подчеркнуто, что приходы остаются русскими и должны со временем вернуться в Русскую Церковь. А вот в 1945 году, после кратковременного возвращения западноевропейских приходов в состав Московского Патриархата, Константинопольский Патриарх уже подчеркивал эксклюзивность своих прав на управление всеми приходами, находившимися вне территорий Поместных Церквей. В том числе и западноевропейскими приходами русской традиции. Начиная с конца войны и в последующие годы Константинополь все больше и больше подчеркивал эксклюзивность своих мнимых прав. Конечно, это наложило серьезный отпечаток на последующие взаимоотношения Архиепископии и Московского Патриархата.
— Ощущали ли прихожане русских храмов в Париже свою отделенность от Русской Церкви? Переживали ли они этот разрыв как трагедию?
— Лично у меня ощущения какого-то трагического разрыва не было. Я был все-таки эмигрантом во втором поколении и ездил в Россию очень часто — по крайней мере раз в год. Я спокойно причащался, исповедовался в русских храмах. И в целом рос в постоянном ожидании того, что однажды советская власть закончится и я вернусь в Россию.
Но при этом священнослужители Московского Патриархата, Русской Зарубежной Церкви и Архиепископии западноевропейских приходов русской традиции не сослужили друг с другом. Исключения бывали: конечно, не на уровне епископата, но среди священников — например, на службах в детских лагерях, куда летом съезжались дети из всех трех юрисдикций. Во Франции их было два — детский лагерь РСХД (Русского студенческого христианского движения. — Ред.) и детский лагерь организации «Витязи». В них приезжали дети из разных приходов, и священники причащали их, не задумываясь, кто откуда прибыл.
Что касается мирян, то, конечно, каждый ходил в свой храм, но вряд ли была исключением ситуация, когда прихожане храма одной юрисдикции приходили в храм другой юрисдикции и там приступали к Святым Дарам. Я сам так не делал, потому что с раннего детства алтарничал в одном и том же храме, но думаю, что такое случалось.
— То есть разделение было скорее номинальным?
— Так тоже нельзя сказать. Сложности могли возникать при совершении, например, отпеваний, если усопший ходил в храм другой юрисдикции. Или венчаний — если жених и невеста были из разных мест. Я слышал, что были случаи отказов, но сам с этим не сталкивался. Определенная болезненность ситуации, конечно, ощущалась. И сам факт невозможности совместного служения литургии духовенством был показательным. Впрочем, сослужение священников при совершении венчаний, отпеваний все-таки бывало: эмиграция очень тесный мир и почти все друг с другом знакомы или даже родственники, независимо от юрисдикций. Примеры тому приводит тот же П. Е. Ковалевский.
Наиболее обособлены литургически были священники Русской Зарубежной Церкви. А клирики Константинопольского Патриархата находились как бы в промежуточном положении.
— Если основной причиной для разделения было советское государство, то почему общение между Московским Патриархатом и Архиепископией не восстановилось в 1991 году?
— Думаю, западноевропейским приходам нужно было некоторое время, чтобы убедиться, что освобождение России произошло по-настоящему, что советская власть не вернется через пару лет. И потом, с момента последней попытки объединиться в 1945 году прошло уже почти 50 лет — а это много. Люди пошли разными путями, плюс была особая позиция Константинопольского Патриарха, о которой я ранее сказал.
Путь к сближению с Русской Церковью начал архиепископ Сергий (Коновалов), которого избрали главой западноевропейских приходов русской традиции в 1993 году. Всего два года ему потребовалось, чтобы добиться восстановления евхаристического общения* на уровне архиереев. В 1995 году он уже сослужил Святейшему Патриарху Алексию II. Вспоминаю, что это был воскресный день, память Жен Мироносиц, вскоре после Дня Победы. Потом владыка Сергий стал работать над каноническим объединением — это была уже более сложная задача. Приходилось преодолевать сопротивление некоторых клириков и мирян, которые считали, что Русская Церковь не освободилась от последствий своего пребывания в СССР, что в ней сохранились «советскость». До нынешнего сентября эта задача так и оставалась в целом неразрешенной.
— Что реально изменилось для прихожан западноевропейских храмов, последовавших за архиепископом Иоанном?
— Прежде всего, восстановилось евхаристическое общение, которое было прервано год назад, поскольку Архиепископия находилась в составе Константинопольского Патриархата. Кроме того, можно сказать, что статус Архиепископии даже повысился. Долгие годы она считала, что ее существование очень важно для Константинополя с точки зрения сохранения традиций и что он никогда не примет решения о ее судьбе, не посоветовавшись с ее иерархами. Но оказалось, что для Константинополя экзархат (Таков был церковно-правовой статус Архиепископии до 2018 года. — Ред.) — это даже не епархия, а просто некая группа приходов, которые управляются «экзархом», то есть поверенным Патриарха. Поэтому решение Константинополя об упразднении Архиепископии было абсолютно логичным — с его, разумеется, точки зрения. Русская же Православная Церковь, принимая Архиепископию в состав Московского Патриархата, смотрит на нее как на самостоятельную епархию с особым статусом и намерена уважать ее традиции. Поэтому внутри Русской Православной Церкви ее ситуация будет намного стабильнее, чем в составе Константинопольского Патриархата.
«Мне всегда хотелось вернуться в Россию»
— Вы упомянули, что сами родились в семье эмигрантов. Как Ваша семья оказалась в Европе?
— Моя мама — из потомков белой эмиграции. Ее родители приехали во Францию еще совсем детьми. А родилась она уже в Париже, там же и училась. Потом ее отец, который был инженером, стал время от времени приезжать в Советский Союз — в то время французские инженеры, случалось, помогали строить разные объекты для СССР. А его супруга, моя бабушка, была в родственных отношениях с другой моей бабушкой — матерью моего отца. Благодаря этому дедушка познакомился с родителями моего отца, а позже — и мои родители друг с другом.
Мама в то время работала переводчиком и в конце 1970-х приехала работать в Москву — в гостиницу «Космос», которую тоже строили французы. Здесь мои родители поженились, сюда и меня привезли вскоре после того, как я появился на свет. Во Францию мы вернулись перед Олимпиадой 1980 года.
С тех пор мы жили во Франции, но каждое лето на два-три месяца я приезжал к дедушке и бабушке, родителям отца: у них была дача в Подмосковье. Отец до конца 1980-х оставался во Франции: мы опасались, что, если он приедет в Москву, его могут больше не выпустить. А мы с мамой и братьями были французскими гражданами и приезжали сюда относительно свободно. Во всяком случае, визы нам давали.
— Семья была церковная?
— Да, церковная. Крестили меня здесь, в Москве, в храме пророка Илии Обыденного, где еще родители мои венчались, а бабушка состояла в «двадцатке». Когда мы переехали во Францию, то и там продолжали ходить в храм.
— Который подчинялся Константинопольскому Патриархату…
— Да. Это был храм святых равноапостольных Константина и Елены — насколько мне известно, самый первый из храмов, построенных во Франции первой волной русской эмиграции. Православные храмы строились во Франции и до революции 1917 года — Александро-Невский собор в Париже, Никольский собор в Ницце и другие; но из тех, которые были построены после революции, этот — первый. Располагается он в Кламаре, пригороде Парижа, и в то время входил в состав Константинопольского Патриархата.
— Что Вам запомнилось из церковной жизни тех времен?
— Наверное, что все приходы — во всяком случае, подавляющее их большинство — были очень малочисленными. Все прихожане знали друг друга, и священник каждого из них знал по имени. Это накладывало свой отпечаток на взаимоотношения в общине, на жизнь прихода.
Да и весь «русский Париж» — десять приходов, — большинство прихожан тоже друг друга знали и тепло общались, очень много было семейных связей. Иногда это напоминало отношения в коммунальной квартире — и в хорошем, и в не очень хорошем смысле слова: могли разноситься какие-то сплетни, люди могли ссориться друг с другом и т. д. Но так или иначе отношения были очень личными, и это была сильная сторона русских приходов в дальнем зарубежье.
— Очевидно, это были уже не сами эмигранты, а потомки тех, кто уехал из России в 1920-е?
— Большинство людей, которые покинули Россию в первую волну эмиграции, ко времени моего отрочества уже, конечно, скончались. За редкими исключениями, одним из которых была моя прабабушка — бабушка моей мамы. Жив был в начале 1990-х годов и мой дедушка, но он эмигрировал еще маленьким мальчиком.
Зато были живы многие из тех, кого было принято относить к «перемещенным лицам»: во время Второй мировой войны немцы вывезли их с оккупированных территорий СССР в лагеря, расположенные в Западной Европе, там многие из них и остались после войны. Если говорить о представителях белогвардейской эмиграции — конечно, я застал в основном представителей уже второго-третьего ее поколения.
— А как эти люди относились к Русской Православной Церкви? Не считали, что лучше держаться подальше от «советской Церкви»?
— Среди прихожан Константинопольского Патриархата я такого не помню. Все мы понимали, что Русская Церковь живет в условиях гонений, и на литургии всегда читалась особая молитва «о страждущей стране нашей Российской». Помню буквально пару человек, которые периодически прохаживались в разговорах в адрес «советской Церкви», но они были скорее исключением и воспринимались мною как люди со странностями.
— Как случилось, что Вы сами перешли из юрисдикции Константинопольского Патриархата в юрисдикцию Московского Патриархата?
— Мне всегда хотелось вернуться в Россию. В последние годы моей учебы в лицее Orsay-Paris XI я был иподиаконом у владыки Сергия (Коновалова) и собирался оставаться рядом с ним и помогать столько, сколько потребуется. Тем более что владыка Сергий, как я уже сказал, очень много работал над возвращением Архиепископии в состав Русской Православной Церкви. В 1999 году он меня направил на обучение в Московскую духовную семинарию, но на каникулы я возвращался в Париж и помогал владыке. В один из моих приездов он постриг меня в монашество. А в 2003 году владыка Сергий скоропостижно скончался от тяжелой формы рака. Оставалось буквально несколько дней до того момента, когда он собирался представить на обсуждение епархиального собрания предложение о присоединении к Русской Православной Церкви…
Однако после смерти владыки Сергия в епархиальный совет и в другие органы управления Архиепископией пришли люди, которые отторгали идею присоединения к Русской Православной Церкви. Впоследствии эти настроения только усилились: в адрес Русской Церкви все чаще стали звучать упреки в том, что она будто бы авторитарная, что, дескать, слишком связана с государством… Я не разделял эти мнения. На мой взгляд, правомерность существования Архиепископии — с историко-канонической точки зрения — в том и состояла, чтобы со временем исполнить намерение владыки Евлогия и вернуться в Русскую Церковь. Поскольку новое руководство Архиепископии тогда достаточно ясно продемонстрировало отказ от этого пути, я решил двигаться по нему самостоятельно.
0
150.00
