—Глеб Глебович, двадцать второго октября вышел фильм «Доктор Лиза» , в котором вашу жену играет Чулпан Хаматова. Обрадовались, когда продюсер сообщил, что в роли Елизаветы Петровны снимется именно она? — Все было не совсем так: это я предложил продюсеру взять Чулпан, поскольку видел в роли Лизы только ее. Они общались лично и дружили благотворительными фондами, поддерживали друг друга, перенаправляли пациентов. Я знал, что они очень близки по духу, но продюсер сомневался: «Вряд ли получится, у нее график забит на много лет вперед». Тогда я, хотя мы и не были знакомы, позвонил Чулпан, приехал в «Гогольцентр», где она в тот вечер играла в спектакле. По его окончании мы побеседовали в гримерке, и она согласилась... Чулпан предложила, чтобы меня сыграл поляк Анджей Хыра — видимо, она с ним раньше работала. Хороший актер, снимался у Анджея Вайды и действительно похож на меня, только десятилетней давности. Мы сделали общие фотографии — занятно на них смотреть. Кстати, я и сам снялся в картине. То есть снялся — конечно, громко сказано. Я в жизни адвокат и в кадре появляюсь тоже в образе «коллеги», только спившегося. Меня в числе других бездомных кормит на вокзале Лиза. Захотел устроить этот маленький розыгрыш — вспомнил Хичкока, всегда появлявшегося в эпизодах собственных фильмов. Меня удивило, насколько актеры талантливы! Конечно, Чулпан одного роста с Лизой и ее гримировали под Елизавету. Но как же точно она воспроизвела походку жены, жесты, манеру говорить! Поначалу мне даже было немножко не по себе... Для меня вообще эти съемки были чем-то невероятным: я же никогда не видел, как делаются фильмы, тем более не участвовал в их создании. — Вы что-то советовали сценаристам, приезжали на съемки? — Я много, хоть и косвенно, участвовал в процессе. Вносил поправки, предложения. Было так интересно видеть, как рождается сценарий! Мой папа был поэтом (Глеб Глинка — поэт, эмигрант второй волны, после Великой Отечественной остался в Европе, а в пятидесятые с женой и девятилетним сыном Глебом переехал в США. — Прим. ред.) , и когда он сочинял стихи, это было глубоко личное, почти сакральное творчество. А сценарий, оказывается, коллективный труд! Уж не знаю, как на других картинах, но в нашем случае сценарист учитывал замечания многих людей и делал все новые и новые варианты на их основе. Процесс оказался долгим и мучительным. Я просил переписать первые слова, которые произносит киношный Глеб. Мой персонаж, уткнувшись дома в бумаги, садится на диван — и вдруг под ним кто-то шевелится и вопит! Он отскакивает и кричит на английском матерное слово. Попросил поменять — очень уж слово грубое, я бы так никогда не сказал.
На диване лежал подопечный Елизаветы — бездомный с Павелецкого вокзала, которого она перед отправкой в его родной город привела к нам в квартиру, чтобы накормить, подлечить и переодеть в чистую одежду, то есть в мои вещи. Кстати, это реальный случай. Прямо на бродягу я не садился, но не раз натыкался дома на неопрятного вида незнакомцев и спрашивал: «Ты кто?!»
— Были вещи, на которых вы жестко настаивали? — Драк не устраивал, не стучал, как Хрущев, ботинком по столу. Но например, для меня было важно показать, что Елизавета была православной и верующей, каждое воскресенье и все праздники ходила в храм на службу, часто молилась и старалась, чтобы перед похоронами ее бродяг отпевали — тех, которые сами об этом просили. В первых вариантах сценария эта тема не звучала, но мы нашли компромисс, и в фильме Елизавета с врачом Петровичем из ее фонда приезжают в церковь отпевать бездомную. Мне было сложно собраться с духом и рассказать, но в итоге в кино попали фразы, которые мы только друг другу говорили. Уж такой характер — тяжело сугубо личным делиться. У меня есть две Елизаветы. Одна — женщина, с которой я тридцать лет прожил бок о бок, мать моих детей, которую любил, за которую переживал и за которую молюсь. Другая — которая создала хоспис и благотворительный фонд, заботилась об умирающих и бездомных, спасала людей, которая принадлежит широкой общественности. В 2017 году мы издали книгу «Доктор Лиза Глинка: «Я всегда на стороне слабого» — ее дневники, интервью, фотографии. Сейчас переиздаем, я нашел в ЖЖ, «Живом журнале», одиннадцать прекрасных дневниковых записей, которые в первый раз пропустил. Три из них очень интимные, и я долго мучился, спрашивал близких людей, стоит ли их публиковать в новом издании. Но всетаки решился. — Действие фильма происходит в день тридцатилетия вашей свадьбы... — А вот тут уже художественный вымысел. В кино мы его празднуем двадцать пятого апреля 2012 года. Выбрали апрель, потому что съемки проходили в этом месяце, двадцать пятого была среда, а по средам Лиза кормила бездомных. В картине же все события происходят в один день. На самом деле мы отмечали тридцатилетие свадьбы девятнадцатого января 2016 года. В кино на торжество приглашено много друзей, прилетают из Америки старшие сыновья Костя и Алеша. В реальности же отпраздновали годовщину тихо — дома, вдвоем. Елизавета, да и я тоже, так много крутились среди людей, что не хотелось никого звать, а с детьми мы виделись незадолго до годовщины. Зато на втором и третьем плане масса деталей, воспроизведенных с документальной точностью. Например Лизе ктото подарил старую-престарую машину скорой помощи, и мы несколько дней выясняли, какие у нее были номера. Хотя сколько на свете людей, которые оценят такую точность?.. Хотели втянуть реалии, чтобы они были в глубине кадра, за кадром. Это казалось важным и мне, и продюсеру Александру Бондареву. Он был другом нашей семьи пятнадцать лет, помогал Лизе. Они познакомились в ЖЖ, и я его до сих пор зову Ставром — это его ник, прозвище в «Живом журнале». Хотя снимать фильмы — его профессия, это кино для Ставра, конечно, больше, чем просто очередная картина... Кстати, я ему предложил снять все сцены, происходящие в нашем с Елизаветой доме, в нашей настоящей квартире. — Раз вам сложно пускать в личную жизнь других людей, наверное, и решиться пустить съемочную группу в свой дом было непросто? — Этой идеей я сразу загорелся. Режиссер Оксана Карас даже пыталась отговорить: «Вы понимаете, на что идете? Здесь будет шестьдесят человек одновременно! Улицу перекроют, в окно засунут кран! И все мы будем с вами жить несколько дней подряд, устроим ужасный кавардак. Нет, конечно, все потом восстановим...» Но я любознателен и непуглив, а вот бедная Надежда Григорьевна киногруппу побаивалась и пряталась в спальне. Это сводная сестра моей тещи, она помогает нам по хозяйству, с тех пор как Лизина мама попала в больницу. Галина Ивановна (мама Елизаветы — Галина Поскребышева, врач-диетолог, ведущая телепрограмм «Наш сад», «Домашний очаг», «Русский огород», автор десятков кулинарных книг. — Прим. ред.) перенесла тяжелый инсульт в октябре 2006 года и полтора года лежала в коме... Слегла в день, когда Елизавета, прилетавшая в Москву в гости, ехала на такси в аэропорт, чтобы вернуться в Америку, но тут ей позвонили и сообщили страшную новость. Она, конечно, осталась, чтобы ухаживать за мамой. Тогда мы все жили в США и не могли примчаться к ней сразу, так как Алеша оканчивал школу. Потом мне предложили должность директора представительства Американской ассоциации юристов в России, и я мог обеспечить нам первые годы совместной жизни здесь. Елизавета каждый день покупала мамино любимое мясо, варила его, измельчала на каком-то невероятно шумном кухонном агрегате, чтобы ехать к девяти утра в больницу и через зонд кормить маму. И так полтора года каждый день. Я сова и спал в это время, но слышал сквозь сон... Представляете, даже не понял сначала, что происходит и зачем она это делает. Врачи ведь говорили, что Галина Ивановна не реагирует вообще ни на что. Лизе же казалось, что у мамы слегка шевелился один палец на руке, и она считала, что мама этим пальцем ей отвечает. Но даже если бы она действительно подавала какие-то сигналы, вкус мяса точно не чувствовала, и Елизавета, будучи врачом, не могла этого не понимать. Лишь потом до меня дошло, что она так, через мясо, делилась с мамой душевным теплом. Это была любовь в чистом виде, ощутимая физически. В Лизе вообще было очень много любви. Даже незнакомые люди ощущали исходящее от нее тепло. Однажды приехала к больной слепоглухонемой девочке, которую надо было срочно транспортировать в клинику, но этого никак не могли сделать — у нее начиналась ужасная истерика. Ни мама ее не могла успокоить, никто. Лиза взяла девочку за руку, и та стала успокаиваться. Обняла «тетю» и не хотела отпускать. Едва Елизавета пыталась разжать ее руки, как девочка снова впадала в истерику. Так она обнимала Лизу шесть часов, их вместе положили на носилки и повезли в больницу. Этот эпизод не вошел в картину, но другой случай вставили в сценарий — с душевнобольной агрессивной девушкой, у которой начался приступ. Она покусала санитаров скорой помощи, ее мама ничего не могла сделать, а с Лизой затихла, залезла к ней на колени. Такая крупная, высокая — на колени к миниатюрной Лизе. — В фильме помимо Хаматовой снимается основатель еще одного благотворительного фонда — Константин Хабенский.
— Да, он играет врача, друга Лизы по мединституту, у которого она крадет морфий для умирающей девочки, — его не оказалось в аптеке, а несчастная мучилась от боли. У нас действительно были серьезные проблемы с обезболивающими. Я это прекрасно знал и раньше, а теперь разбираюсь в том, что касается неизлечимо больных, немного лучше: после кончины Елизаветы больше погрузился в благотворительность. Но кстати, мне кажется, тому, что она делала, больше подходит слово «милосердие». Благотворительность — это масштаб, система, а Елизавета ко всему относилась очень лично. В ее фонде получали зарплату только три человека, остальные были волонтерами, они работали в тесном подвальчике. Для Лизы даже в смысле помощи людям деньги не были главным: она в основном собирала вещи. Гордилась, что ее подопечные — бездомные — одеты шикарнее всех в Москве!
Каких ей только «гуччи» не приносили... Одна богатая дама привезла большие сумки дорогой мужской одежды: ее супруг, видимо олигарх, пошел «налево», она об этом узнала и отомстила — вытащила из гардеробной все, что могла, и отвезла в Лизин фонд. — Да и вы своих старых вещей иногда недосчитывались. — И не всегда старых! Но меня не это удивляло. Ладно мои костюмы — она и свои вещи раздавала с необычайной легкостью. Однажды я подарил ей шубу из «королевского» меха, по-английски он называется ermine. Такой белый с черным.
— Из горностая?! — Да, точно. Недели полторы жена эту горностаевую шубу поносила, а потом передарила женщине-волонтеру. Сказала, что очень пожалела ее. Это же невозможно! Как на такое можно обижаться?.. Я ведь с самого начала понимал, с кем имею дело. Лиза была невероятно доброй, щедрой и не привязывалась к вещам — всегда относилась к ним так, будто не на земле живет, а на небе. Когда мы только начали встречаться, она жила в квартире на «Авиамоторной», где кроме старого раскладного дивана и мебели-то толком не было. У нее там
стоя ли две старинные иконы. Я ими восхитился, и она моментально сказала: — Возьми их. — Ты что, не надо. — Нет, хочу, чтобы они были у тебя. — Как вы с Елизаветой познакомились? — В середине восьмидесятых, во второй или третий мой приезд в Москву. Первый раз я приехал в начале восьмидесятых познакомиться со старшей сестрой Ириной — папиной дочерью от первого брака, и конечно, с Москвой. Мне тут невероятно понравилось, Москва показалась даже более родной, чем Нью-Йорк, где мы жили. Квартиры в Америке — это большие светлые пространства с минимумом мебели. Я же в основном общался с русскими эмигрантами второй волны, а в детстве захватил и остатки первой, и у всех нас квартиры были маленькими, темненькими, забитыми книгами, заставленными вещами, иконами. Когда зимой не хватало места в холодильнике, мой папа клал мясо в пакет, перевязывал его веревкой и вывешивал за окно — советская бытовая премудрость. Мы ходили в русскую церковь, покупали русские книги у букинистов, на столе всегда лежала газета «Новое русское слово», отец преподавал в университете на русском языке... В Москве в восьмидесятые годы все квартиры, куда я попадал, были такими же — темными, тесными, заваленными книгами. А люди, напротив, — яркими и интересными, я был от них в восторге. Естественно, захотел приехать еще раз, и еще раз. Однажды Ирина познакомила меня со своей младшей подругой, студенткой мединститута Лизой. Я пригласил ее на свидание. Договорились встретиться после ее экзамена по судебной медицине, проходившего в морге. Забирая ее оттуда, был весьма впечатлен увиденным: темные ужасные стены с мрачными поучительными плакатами, грязь, запах, я же привык к чистым, приятно обставленным американским клиникам. Зато очаровательная девушка Елизавета явно чувствовала там себя в своей тарелке. Не исключаю, что она меня хотела проверить на прочность. Мы оба уже через неделю после первой встречи знали, что проживем вместе всю жизнь. Так и получилось... Мы с Елизаветой счастливо прожили тридцать лет. Если счастье длится так долго, к нему привыкаешь. Его не замечаешь, как пол, по которому ходишь. А когда в 2016 году рухнул самолет, в котором она летела, пол из-под ног исчез... — У вас была любовь с первого взгляда?
— Нет. Хотя, возможно, я любовь с первого взгляда неправильно себе представляю — что похожа на удар молнии, что случается epiphany, прозрение... У нас же ничего подобного не происходило — просто все с самого начала было абсолютно понятно. А ведь до встречи с Лизой считал себя убежденным холостяком, одиночкой. Жил счастливо: строил практику, обожал родителей и друзей, любовные связи были лишь эпизодическими. — Встреча с Елизаветой была похожа на первую встречу с Москвой? Вроде видишь впервые, и при этом она роднее того, что знаешь много лет? — Какое интересное сравнение! Пожалуй, соглашусь с вами, но с одной оговоркой. Некоторые знакомые говорили: «Ты не в Елизавету влюбился, ты влюбился в Россию». Это очень меня обижало. Нет! У меня и раньше случались романы с русскими женщинами. Я полюбил невероятную Лизу, а не страну в ее лице. Первые годы после свадьбы мы жили в Москве, тут родился наш первенец Костя. В 1990-м по Лизиному настоянию уехали в Америку. Я-то хотел остаться, но жена сказала: «С ума сошел? Не видишь, что происходит, куда все катится? Ты тут просто не выживешь!» А когда о нашем переезде в США узнали мои американские друзья, уже они стали твердить: «С ума сошел?! Куда ты ее тащишь? Лиза столичная девочка, а ты хочешь, чтобы жила в деревенской глуши! Она там долго не выдержит». Я хоть и прожил много лет в НьюЙорке, по характеру отшельник, всегда мечтал о просторе, природе, уединении и купил в Вермонте старую ферму с большим участком — целых восемьдесят гектаров. Этот штат на северо-востоке страны славится невероятной красоты лесами и фантастической золотой осенью, коров там больше, чем людей, — для меня просто рай! А все вокруг уговаривали опомниться. — Кто же оказался прав? — Вопреки опасениям товарищей, Елизавета тоже была счастлива в Вермонте. Анна Ахматова писала — «А мы живем как при Екатерине: молебны служим, урожая ждем...» Вот и мы так жили. Общество нам составляли отнюдь не только деревья и грибы в лесу. В Вермонте две прекрасные Русские школы — первую открыли в престижном колледже Миддлбери, в ней в годы моего детства летом преподавал папа. У меня о тех краях сохранились замечательные воспоминания, поэтому и ферму в Вермонте купил. Вторую, летнюю Русскую школу, открыли в Норвичском университете. Туда приезжали читать лекции и выступать удивительные люди: Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Наум Коржавин, Василий Аксенов, Юз Алешковский, Вячеслав Иванов, Александр Солженицын — по-моему, его сыновья там учились. Саша Соколов — автор «Школы для дураков» — по характеру еще больший отшельник, чем я, поэтому малолюдный Вермонт пришелся ему по вкусу. Саша осел там на несколько лет, причем полгода жил у нас. Поэтический кружок в школе вел Наум Коржавин, с которым подружились после того, как он выручил нас с отцом в одной неловкой ситуации. После смерти мамы я забрал папу из Нью-Йорка к себе в Вермонт и каждое лето устраивал ему в Русской школе поэтический вечер. И все проходило хорошо. Но когда ему было уже восемьдесят семь, он прочитал свои стихи. Потом второй раз — то же самое. И третий! Я растерялся, а Коржавин встал и начал с воодушевлением аплодировать — и все вслед за ним. Подбегаю к папе: «Сейчас правильный момент, чтобы уйти». Меня тронуло, как Наум спас положение, и после того случая мы сблизились, даже в отпуск в Кейп-Код вместе ездили. Со временем сложилась традиция: когда в школе заканчивался летний семестр, все ехали к нам и два дня праздновали. Некоторые прямо у нас и жили. С Лизой было весело: легкая, жизнерадостная, обожала дурачиться. Однажды решили разыграть приятеля. Он был неплохим человеком, однако недолюбливал евреев и вечно спрашивал: «А этот еврей? А тот?» Когда в Русскую школу приехал прекрасный поэт Бахыт Кенжеев, приятель и в нем разглядел еврея. Так вот, мы с Елизаветой решили повеселиться. Я потренировался говорить одновременно с американским и еврейским акцентами и позвонил нашему антисемиту: «Мы слышали, вы человек добрый, и надеемся, что нам-таки щедро поможете. Организуем первую в Нью-Йорке еврейскую бейсбольную команду, она называется «Лехаим». Конечно, команда любительская, но кто знает, может, со временем удастся перейти в профессиональную лигу. К сожалению, пока у нас нет ни формы, ни бит, ни перчаток... Но ведь вы поможете их купить?» Приятель был так ошеломлен, что повторял лишь одно слово: «Чего?!!» Я обязательно довел бы его до развернутого возмущения, но телефон был включен на громкую связь, чтобы Лиза слышала, а она уже не могла сдерживаться, захохотала во весь голос. Пришлось срочно прервать разговор. — Английский Елизавета учила еще в Москве? У многих взрослых людей и сейчас с ним беда, а уж в восьмидесятые... — Читала она прекрасно, спокойно разбиралась в текстах по медицине, а вот говорила, хоть и прожила в США семнадцать лет, забавно. Я деликатно помогал. Кстати, мой папа, проведя в Америке тридцать пять лет, знал от силы пятнадцать слов, говорил: «Не хочу изгадить свой русский язык этим твоим английским!» Так вот, по сравнению с ним Лиза говорила запредельно прекрасно, однако проколы случались регулярно. На мой день рождения она захотела испечь пирог и поехала с сыном Костей в магазин за противнем. Противень поанглийски — baking sheet, буквально переводится как «лист для выпекания», а sheet произносится как «ши-ит», надо протянуть «и». Лиза забыла, что надо говорить baking и говорила cake, то есть «пирог», но не это главное. Она произнесла «и» коротко. То есть показав пальцем на противень, сказала: «Shit cake». Продавец остолбенел, потому что для него sheet и shit совершенно разные слова. Лиза снова ткнула пальцем в сторону нужного предмета и сказала громче и отчетливее: «Shit cake!» Продавец округлил глаза. Лиза тоже. Она громко раздраженно на весь магазин повторяла: «Shit! Cake!» То есть, извините: «Дерьмо пирог! Дерьмо! Пирог!» Сыновья у нас билингвы, и для Кости данные слова тоже совершенно разные, поэтому он опешил не меньше продавца и не сразу понял, почему мама странно ругается. Потом пришел на помощь, конечно. Первый год жизни в Америке меня пугало, что Лизин медицинский дар останется невостребованным. Ведь она с пяти лет мечтала стать врачом, папа даже вырезал ей из сырой картошки печать «Доктор Лиза», и девочка штамповала ею рецепты куклам. Изначально думал — жена сможет подтвердить в США свой диплом и работать врачом, но оказалось, что для этого необходимо серьезно учиться еще три года: тогда в Вермонте были страшно строгие правила. А у нас рос Костя, в Америке родился Алеша — и Лизе не хотелось пропускать его первые шаги, первые слова, первые годы. Она очень сыновей любила, да и детей вообще — как педиатр начинала. Я очень обрадовался, вспомнив про хоспис в соседнем селе, в котором когдато служил волонтером. Этот хоспис Лизу шокировал не меньше, чем меня московский морг, только шок оказался положительным: симпатичное здание, чистые комнаты, а главное — человеческое, теплое отношение к пациентам. Вот так... Не думали не гадали, но судьба помогла найти путь. В России тогда хосписов еще не существовало, на Украине тоже. Первый, в Киеве, открыла Лиза. Мы полетели туда в 1999-м на два года — мне предложили работать на Украине консультантом по законотворчеству. — Меня поразило, что деньги на хоспис дали вы. Не помогли найти спонсоров, инвесторов, не договорились с администрацией города... — Лиза все сделала сама.
— Но деньги-то дали вы. — Да разве деньги — главное в этой истории? Зачем акцентировать на них внимание? Мне тогда прекрасно платили. Если бы столь важным делом горела не жена, а кто-то из друзей, я бы с радостью и ему помог. В книге отзывов первая запись — моя: «Пусть твоя борьба со смертью никогда не закончится. Твой главный почитатель Глеб». Это у нас было общее — ненависть к смерти. — В Москве к заботе о неизлечимо больных добавилась еще и помощь бездомным. Вы часто видели любимую жену в ужасной грязи делающей перевязки бомжам с обмороженными и обожженными руками и ногами — и что чувствовали? — Гордился ею. А условия меня никогда не пугали. Я же адвокат, в России занимаюсь уголовными делами, и этот мир мне немного знаком. Ведь часть бездомных — бывшие заключенные, которые отмотали срок, вышли на свободу и остались без поддержки, без жилья, работы. Елизавета кормила, утешала, лечила и спасала огромное число таких людей. — Одному парню по имени Илья она не просто помогла — стала его новой мамой. Тяжело было принять это решение жены и самого Илью?
— Нет. Она как-то утром начала рассказывать об ужасной судьбе тринадцатилетнего мальчика. Его нашли новорожденным в коробке, забрали в дом ребенка. Малыша усыновила женщина по имени Галина, которая потом заболела раком и стала Лизиной пациенткой. Она умерла у Елизаветы на руках. Лиза ничего не обещала ей на словах, но чувствовала, что позаботиться об Илье ее долг. Она подробно рассказывала о бедах Галины и ее приемного сына — скитаниях по приютам, монастырям... Я слушалслушал и спросил: — Хочешь его забрать? — Да. — Так давай. Мы перевезли мальчика из Саратова, где они жили, оформили опеку. Мне не было тяжело: у нас росли двое сыновей, имелся опыт воспитания. А вот самому Илье было очень сложно адаптироваться, поэтому Елизавета категорически не хотела, чтобы он, окончив школу, тут оставался. Боялась, что Москва его сломает. Мы купили ему квартиру в Саратове. Сейчас Илье двадцать шесть, он женился, у них с женой растет дочка — наша с Лизой первая и пока единственная внучка. Елизавета ее обожала. — Старшие сыновья по-прежнему в Америке? — Да. Алеша — частный детектив в коммерческой области: расследует, куда из организаций утекают деньги. Костя — мастер тату. Он хороший художник, в юности год прожил в СвятоТроицком монастыре в Джорданвилле, писал иконы. Мне кажется, это очень правильный опыт: я и сам в тринадцатилетнем возрасте провел год в том же монастыре. Алеше больше нравится в США, а вот Костя хочет переехать в Россию, его жена-американка даже учит русский. Он собирался весной приехать в Москву — пока не насовсем, просто в гости, да пандемия все карты спутала. Мы так хотели вместе встретить Пасху, сходить на Новодевичье кладбище к Елизавете. — Как вы узнали, что ее не стало? — Услышал по радио об авиакатастрофе. Сказали, что, вероятно, на борту самолета, летевшего в Сирию, находилась и Елизавета... Надежда Григорьевна меня и себя успокаивала: Лизин загранпаспорт лежит дома, не могла же она улететь без него! Вспомнили, как жена однажды отправилась в Донецк и не выходила на связь двое суток — тогда тоже говорили в новостях страшное, но оказалось, что у Лизы просто сел телефон, а зарядить его не было возможности. Мы себя успокаивали, вспоминая тот случай, но через несколько часов раздался звонок в дверь. На пороге стоял Михаил Федотов, на тот момент — глава Совета по правам человека. Лиза должна была лететь с ним — другим бортом, но Михаил Александрович не смог, и Елизавета решила сама везти гуманитарную помощь и медикаменты. Договорилась с тем самолетом, который вез ансамбль Александрова в Латакию. Михаил Александрович зарыдал, обнял меня... И стало понятно: сообщение в новостях — правда. Только я все равно в эту правду долго не мог поверить. Все ждал, что Лиза позвонит и скажет: «Ну как же вы могли такое подумать?!» Сейчас уже не жду, но по-прежнему живу с ощущением ее присутствия. Продюсер Александр Бондарев тоже говорит: ему кажется, что Лиза рядом. Теперь почти каждое воскресенье после посещения храма еду на кладбище к Елизавете. От нас до Новодевичьего идет прямой автобус. Заупокойную службу проводил митрополит Ювеналий. После отпевания пригласил меня в свои покои и сказал: «Скорее всего, вашу супругу причислят к лику святых. Конечно, должно пройти какое-то время...» Меня это потрясло, даже мурашки по спине побежали. Сейчас появляются иконы. Духовник, который был у нас, когда мы жили в Сербии, привез мне в Москву икону на тяжеленной дубовой доске. А недавно позвонили и сказали, что икону пишет Александр Чашкин, выдающийся ученик архимандрита Зинона, нашего самого известного иконописца. Вот я это говорю вслух, а сам не верю и не понимаю — как это, что это? Выходит, я тридцать лет жил со святой?
0
66.00
