ТОП 10 лучших статей российской прессы за
June 15, 2016

Сказанное выше в полной мере относится ко всему, что связано с семейной жизнью. Одни публицисты не устают живописать крепкие, здоровые и многодетные семьи крестьян и дворян, другие столь же эмоционально повествуют про детскую смертность, супружеские измены и всеобщую распущенность. И трудно сказать, какая картинка из этих двух имеет меньшее отношение к реальности. Про особенности семейной жизни в прошлом мы знаем мало. Традиция говорить и писать о ее физиологической стороне появилась в России не раньше второй половины XIX века. А до того были лишь распространявшиеся в списках малопристойные сочинения, большая часть которых приписывалась Ивану Баркову, да разного рода возвышенные размышления о любви, из которых сложно извлечь какую бы то ни было информацию о том, что происходило в реальности.

Тем не менее круг проблем, который сейчас обозначен термином "планирование семьи", существовал всегда. Но, пытаясь понять, каким образом в России XIX--начала XX века люди ограничивали количество появляющихся на свет детей, мы натыкаемся на глухую стену. В мемуарах и дневниках не рассуждали о столь неприличном предмете.

Что касается искусственных способов прерывания беременности, то с точки зрения закона здесь все было вполне однозначно. И церковные, и светские законы видели в изгнании плода аналог умышленного убийства. 91-е правило VI Вселенского собора назначало для женщин, "производящих недоношение плода во чреве и принимающих отравы", такое же церковное наказание, как и для убийц. Светское законодательство было не намного мягче. Аборт допускался по медицинским показаниям, а во всех остальных случаях считался вариантом детоубийства. Принятое в 1885 году Уложение о наказаниях предусматривало за изгнание плода лишение всех прав состояния и каторжные работы сроком от четырех до десяти лет. Правда, последнее Уголовное уложение царской России, принятое в 1903 году, несколько смягчило наказание за аборты. 465-я статья уложения гласила: "Виновная в умерщвлении своего плода наказывается заключением в исправительном доме на срок не свыше трех лет. Виновный в умерщвлении плода беременной женщины наказывается заключением в исправительном доме". Если же виновным в умерщвлении плода оказывался медик, его помимо прочего ждал запрет на профессию сроком от одного до пяти лет. Если посмотреть судебную статистику, все выглядит вполне безоблачно: с 1892 по 1905 год за умерщвление плода было осуждено менее сотни человек. Но единственное, о чем эта статистика свидетельствует, так это сомнительная эффективность уголовного преследования в подобных деликатных ситуациях.

"Относятся довольно снисходительно или, вернее сказать, неопределенно..."

В одном этнографическом отчете содержится такой вот ответ крестьянки на вопрос о контрацептивах: "Да что про нас говорить, коли барыни-то ваши то же делают. Ноне богачихи-то не много родят,— вот и спросите их, отчего это?" В общем-то она была права. Новомодная информация о противозачаточных средствах приходила в деревню из городов и была частью городской культуры, а не деревенской. При этом, в отличие от горожан, крестьяне с самого раннего возраста были прекрасно осведомлены, откуда берутся дети. Наглядные пособия лаяли, блеяли и мычали во дворах. К тому же в пространстве деревенской избы сосуществовали представители разных поколений, и скрыть что-либо было невозможно. Поэтому все, что касалось человеческой физиологии, секрета ни для кого не представляло.

Однако общее отношение к любым способам предохранения в деревнях было резко отрицательным. Единственным средством против нежелательной беременности, которое использовалось повсеместно, было продолжительное кормление грудью. Считалось, что, пока женщина кормит, она забеременеть не может. "Матери,— писал в связи с этим Владимир Гиляровский,— продолжают кормить грудью ребенка до четырех и до пяти лет и кормят чужого, иногда и беззубых щенят, не говоря уж об извлечении ими своего молока и более неестественным способом". Считалось также, что для предотвращения беременности можно использовать менструальные выделения. Из них, к примеру, делали разнообразные препараты для приема внутрь — от простого водного раствора до снадобья, изготовленного из пепла, оставшегося после сжигания испачканной кровью сорочки. Помогала и ингаляция: воду с менструальной кровью брызгали в бане на камни. Немало было различных магических процедур. Например, воду с кровью наливали в бутылку и закапывали — считалось, что, пока бутылка в земле, женщина не может забеременеть. Бутылку можно было в любой момент откопать, и тогда средство переставало действовать. Насколько эти средства были эффективны, история умалчивает.

Крестьянские методы изгнания плода были более эффективными, нежели методы предотвращения беременности, но и куда более варварскими. Чтобы спровоцировать выкидыш, крестьянки поднимали тяжести, туго перетягивали живот полотенцам, веревками, а то и конской сбруей. На живот не вовремя забеременевшей женщине клали тяжести, а то и просто били по нему кулаками или скалками. Женщина наваливалась животом на торчащий из земли кол, прыгала на землю с большой высоты — с лестницы сеновала, к примеру.

Еще более варварскими были медикаментозные методы прерывания беременности. В ход шли практически все доступные в деревне химически активные вещества. Молодые женщины глотали селитру, керосин, фосфор (его получали из спичек), сулему (отрава, которой обрабатывали семена перед посадкой, чтобы уничтожить личинки вредителей), киноварь, мышьяк, глауберову соль, сургуч, металлические опилки... Наиболее популярным абортивным снадобьем считался охотничий порох с примесью сулемы. Это снадобье следовало запивать парным молоком или водой. А фосфор принимали с мукой, салом или сахаром. Употребление всей этой химии нередко приводило к тяжелым отравлениям, бывали и случаи со смертельным исходом. Пероральным приемом дело не ограничивалось. Внутривагинально применяли воду с аммиаком, древесным уксусом, карболовой кислотой, мышьяком, порохом. Плюс хирургические инструменты вроде вязальной спицы...

Реальная опасность для жизни, которую представляли собой подобные способы изгнания плода, была очевидна для всех, поэтому крестьянские общины нередко устанавливали надзор над женщинами из группы риска. А о случаях изгнания плода члены общины доносили властям куда более охотно, чем о других преступлениях. По единодушным свидетельствам этнографов, в деревне аборт никогда не был средством контроля рождаемости. В нем видели совершенно экстраординарную меру, к которой прибегали случайно забеременевшие девушки, а также солдатки — чтобы избежать наказания от вернувшегося с военной службы мужа. В некоторых деревнях девушка, сознательно спровоцировавшая выкидыш (в деревне все на виду, и сохранить случившееся в тайне практически невозможно), имела куда меньше шансов выйти замуж, нежели та, что нагуляла внебрачного ребенка.

Однако под влиянием города отношение крестьян к абортам постепенно смягчалось. "Изгнание плода,— читаем мы в ответе на одну из этнографических анкет,— во взгляде народном сравнительно с детоубийством считается довольно мягким преступлением, потому что в плоде не заключается той совершенной жизни, какая находится в ребенке, произведенном на свет и одушевленном, поэтому к плодоизгнательнице относятся довольно снисходительно или, вернее сказать, неопределенно". При этом все опрашиваемые указывали, что в деревне замужние женщины к изгнанию плода не прибегали, и аборт был не средством планирования семьи, а способом избавиться от ребенка, зачатого на стороне.

"От тех же, кои рождают, и умерщвляются..."

Если контрацептивы были альтернативой абортов, то аборты, в свою очередь,— альтернативой детоубийства. О том, что практика детоубийства на Руси существовала, свидетельствует хотя бы указ Петра I от 4 ноября 1715 года, которым предписывалось устройство госпиталей "для сохранения зазорных младенцев, которых жены и девки рождают беззаконно и стыда ради отметывают в разныя места, отчего оные младенцы безгодно помирают, а иные от тех же, кои рождают, и умерщвляются: и для того объявить указ, чтоб таких младенцов в непристойныя места не отметывали, но приносили б к вышеозначенным гошпиталям и клали тайно в окно".

Человеку XXI столетия, привыкшему к тому, что общество видит в детях высшую ценность, трудно себе представить, что век-полтора назад отношение к ним было иным. Если сейчас смерть ребенка — трагическое и, в общем-то, относительно редкое событие, то, например, в XIX веке умирал каждый четвертый младенец, то есть умершие дети были практически в каждой семье. И переживаний по этому поводу было куда меньше, чем сейчас. К детям относились как к будущим помощникам по хозяйству, поэтому рождение девочки радовало куда меньше, чем рождение мальчика. Выйдя замуж, девушка уходила к мужу и трудилась на благо его семьи, а не своей. Вкладываться в воспитание человека, от которого в будущем не предвиделось большой пользы, видели смысл далеко не все. Поэтому именно новорожденные девочки куда чаще, чем мальчики, оказывались "случайно" задушенными спящей матерью. Ребенок лежал под боком у матери, та случайно повернулась и навалилась на него... Отличить умышленное убийство от несчастного случая было невозможно.

Иногда детоубийство приобретало коммерческий характер. В 1890 году газеты сообщали, что помощница акушерки Марианна Скублинская организовала в Варшаве частный приют для младенцев, который специализировался на их быстром умерщвлении. За небольшую плату Скублинская получала от акушерок незаконнорожденных детей, которых морила голодом, а затем по фальшивым документам их хоронила. То есть мать не убивала ребенка, а отдавала в приют, и там он в короткий срок умирал от голода и плохого обращения. Таким образом было убито не менее 50 детей. Этот бизнес мог бы существовать еще очень долго, если бы в доме не случился пожар, в результате чего пожарные наткнулись на детские трупы.

Суд над Скублинской всколыхнул Россию, причем публицисты подавали подсудимую в образе не палача, а жертвы. В глазах общественного мнения общие проблемы призрения младенцев заслонили вполне конкретное преступление, совершенное конкретными людьми. Глеб Успенский писал, что Скублинская и ее подельники были до такой степени бедны, что "при полицейском осмотре из всех пяти злодеек только на одной была рубашка, и все прочие носили свои лохмотья на голом теле", и что в государственных воспитательных домах младенческая смертность достигает 80%. О том, что государство убивает куда больше детей, чем Скублинская, писал и Лев Толстой.

Реакция на дело Марианны Скублинской показывает, что в конце XIX века детоубийство вызывало куда меньшее общественное осуждение, чем в наше время. Кажется, что наши современники намного горячее реагировали на гибель собак и кошек в московском приюте, чем граждане в конце XIX века — на гибель детей.

Понятно, что детоубийство было практикой беднейшей части населения страны. Люди более состоятельные находили другие средства для решения проблем.

"N` est-ce pas immoral?.."

Если крестьянская молодежь прекрасно представляла себе особенности человеческой физиологии, то в привилегированных сословиях ситуация была иной. Канон аристократического воспитания не предусматривал знакомства девушек с низменными физиологическими проявлениями. "Обсуждение грубо-чувственных половых отношений,— читаем в дореволюционных пособиях для родителей,— неуместно между родителями и детьми". Девушек всячески оберегали от вредной информации. Старших дочерей старались не допускать к уходу за младенцами. Так что хорошо воспитанная девушка могла только смутно догадываться, откуда и при каких обстоятельствах появляются дети. Татьяна Сухотина-Толстая, старшая дочь Льва Толстого, вспоминала: "Я помню, например, раз мне мама сказала, когда мне было уже 15 лет, что иногда, когда мужчина с девушкой или женщиной живут в одном доме, то у них могут родиться дети. И я помню, как я мучилась и сколько ночей не спала, боясь, что вдруг у меня будет ребенок, потому что у нас в доме жил учитель".

Случалось, что девушка впервые узнавала о нюансах супружеских отношений лишь в первую брачную ночь и испытывала сильнейший шок. История, как молодая жена в первую брачную ночь убегает из дома в одной ночной рубашке, крича, что муж делает с ней что-то мерзкое, быть может, и является анекдотом, но этот анекдот не столь уж далек от реальности. Сохранился дневник одного продвинутого в половой сфере жениха, который еще до брака решил дать своей невесте книгу, посвященной интимной стороне супружеских отношений. Прочитанное вызвало у девушки глубокое отвращение, которое, правда, вскоре прошло и сменилось живейшим интересом.

Несложно догадаться, что молодые аристократки, полагавшие человеческую физиологию предметом, не достойным интереса и изучения, не считали для себя возможным пользоваться средствами контрацепции. Предохранение казалось чем-то абсолютно аморальным. Это представление зафиксировал Лев Толстой. Когда из разговора с Анной Карениной Долли узнала, что Анна тщательно предохраняет себя от новых беременностей, она воскликнула: "N` est-ce pas immoral?"

Требовался авторитет, который разрешил бы женщине предохраняться. Обычно подобное мнение высказывали врачи, многие из которых пытались пропагандировать способы планирования семьи. Идеи неомальтузианства были в моде, и ограничение рождаемости казалось идеальным средством для того, чтобы избежать перенаселения. Но, хотя рекомендации медиков пользовались огромным авторитетом, внимать им были готовы далеко не все. Провинциальная дворянка А. Знаменская, размышляя над предложением врача воспользоваться предохранительными средствами, писала в дневнике: "Он говорил о каких-то тампонах, губках, да больно все это пакостно". Использование специальных приспособлений и инородных тел казалось многим женщинам чем-то совершенно невозможным.

"В каждом интеллигентном семействе должен быть влагалищный промыватель"

Хотя истории про молодых жен, не подозревающих, откуда берутся дети, вполне реальны, они уже в конце XIX века звучали как анекдот. Ведь кроме аристократии был и мир "новых женщин", пытавшихся организовать свою жизнь на иных основаниях. Революционные кружки, как, впрочем, и декадентские салоны, отличались от гимназий и институтов благородных девиц отсутствием противопоставления мужчин и женщин. Правила этикета, принятые в аристократическом обществе, здесь не действовали. Девушек все чаще привлекали не сентиментальные романы, не "обманы Ричардсона и Руссо", а модная литература, затрагивающая вопросы эротики и телесности: "Яма" Александра Куприна, "Санин" Михаила Арцыбашева, "В тумане" Леонида Андреева, "Крейцерова соната" Льва Толстого... Это чтение благовоспитанным девушкам не рекомендовалось, но, как это часто случается, запреты имели противоположный эффект и служили для книг прекрасной рекламой. Хотя в нашу эпоху, когда порог дозволенного существенно сместился, трудно понять, почему современники воспринимали эти произведения как провокационные, а то и вовсе непристойные.

Психологический запрет, не позволявший обсуждать человеческую телесность, утратил абсолютность. Стали появляться книги, посвященные физиологии брака и предотвращению беременности. Эти книги пользовались огромной популярностью. Впервые изданное в 1907 году сочинение петербургского врача Карла Дрекслера "Как предотвратить беременность" к 1910-му выдержало уже пять изданий. Правда, как раз пятое издание книги было таки запрещено цензурой, а тираж арестован. Но запрет был недолгим — вскоре появилась реклама, сообщавшая о подготовке шестого издания.

Нужно сказать, что российская цензура проявляла по отношению к рекламе контрацептивов редкий либерализм. Женские журналы публиковали информацию о новейших противозачаточных средствах и рекламные объявления для желающих их купить. При чтении этих объявлений выясняется, что популярные противозачаточные средства могли подделывать, и женщин учили не только тому, как ими пользоваться, но и тому, как отличить оригинал от подделки. Вот как выглядела, например, реклама прообраза современной внутриматочной спирали: "Предохранительные средства для женщин. Золотые и серебряные "Прогресс". По указанию профессора Фореля. Требуйте только патентованный под N348000. Прибор без упомянутого номера — подделка". Популярной формой покупки такого рода товара был заказ по каталогам и получение его почтовой посылкой. Это давало возможность избежать обсуждения деликатных вопросов с продавцом.

Продажа средств для предотвращения беременности превращалась в выгодный бизнес, и реклама становилась все более энергичной — к примеру, адресовалась она не только женщинам, но и мужчинам. В рекламных объявлениях предлагались "средства разумной осторожности" со звучными названиями "Рамзес", "Неверин", "Нимфа" — от дешевых одноразовых до дорогих многоразовых. Началось и производство аксессуаров. В продажу поступили, например, футляры для презервативов, маскирующиеся под карманные часы, внутри которых можно было спрятать три "средства разумной осторожности".

Консервативно настроенная часть общества пыталась ограничить свободную рекламу контрацепции, а те, кто в той или иной форме поддерживал идеи модернизации страны, напротив, призывали пользоваться противозачаточными средствами. Как это часто случалось и случается в России, идея контрацепции стала ассоциироваться с демократией и прогрессом. И слоган "В каждом интеллигентном семействе должен быть влагалищный промыватель" вполне точно характеризует политический расклад. Политика, она, как известно, везде.

Защищая свою позицию, сторонники контрацепции говорили, что это — альтернатива аборту, то есть наименьшее зло. Впрочем, о легализации абортов в начале XX века тоже много писали. В 1913 году съезд Общества русских врачей в память Н. И. Пирогова высказался за отмену уголовного преследования за аборты и признал контрацепцию единственной альтернативой хирургическому вмешательству. В литературе рубежа веков аборты упоминаются уже как деталь повседневной городской жизни, а не как что-то экстраординарное. В стихотворении Саши Черного про бессмысленную жизнь и бессмысленный брак аборт назван среди других элементов скучной бессмысленности: "Проползло четыре года. / Три у Банковых урода / Родилось за это время / Неизвестно для чего. / Недоношенный четвертый / Стал добычею аборта, / Так как муж прибавки новой / К Рождеству не получил".

Современники писали о всплеске интереса к абортам и в рабочей среде. Широкое использование методов контрацепции и распространение абортов стали в больших городах влиять на демографическую статистику. В Петербурге за период с 1861-1865 по 1911-1915 годы рождаемость упала с 31 до 26 детей на тысячу человек населения.

Легализация абортов произошла уже при большевиках: в 1920 году РСФСР стала первой страной в мире, где аборты были официально разрешены. На первый взгляд, легализация — естественное продолжение предреволюционных дискуссий и пламенных призывов, однако это не совсем так. В начале века для сторонников легализации абортов основной ценностью была идея свободы и права женщины самостоятельно выстраивать свою жизнь. Большевикам же были нужны рабочие руки, и в абортах они увидели способ быстро нарастить количество работниц за счет уменьшения числа матерей. Прошло совсем немного времени, ситуация изменилась — стране понадобилось больше рабочих и солдат, аборты были признаны тормозом, и в 1936 году они были вновь запрещены.