GQ: Последний раз мы записывали с тобой интервью лет пять назад, и если рассматривать «Ленинград» как точку приложения общественного недовольства, то прогресс налицо. Если раньше группу обвиняли в том, что она не борется с режимом, то теперь все чаще говорят о том, что «Ленинград» – это и есть режим. Невзоров, допустим, буквально так и утверждает. Что ты на это скажешь?
СЕРГЕЙ ШНУРОВ: Лучше всех высказался все же не Невзоров, а Троицкий. Он прямо заявил, что Шнуров и Шувалов – это один и тот же человек, уровень жизни примерно одинаков, к тому же «Ленинград» является главной скрепой этого режима. А скрепы у этой публики принято мочить. Я вообще удивляюсь, почему они все не говорят по-французски, осталось последний элемент внести.
А «Ленинград» разве не скрепа?
«Ленинград» – это, бесспорно, скрепа, тут даже и говорить не о чем, потому что он объединяет все социальные слои. Страна слушает «Ленинград». Просто либеральной общественности мы не выгодны как явление. Хотя они сами прекрасно понимают, что мы с Шуваловым не одного поля ягоды, что «Ленинград» тут вырос и существует не благодаря, а вопреки, и претензии к нам в равной степени возникают и у православных активистов, и у системных либералов. Но если мы существуем вопреки, тогда выходит, что они, наоборот, лохи в этом смысле, а это неприятное осознание. Сейчас же главная задача – как правого, так и левого лагеря – состоит в том, чтобы выдать нечто такое, по поводу чего можно посраться. А «Ленинград» в принципе не дает такого повода. Что тут по большому счету обсуждать?
Ну как же нет повода, если уже есть мнение, что ты Шувалов? С другой стороны, насчет «что тут обсуждать», ты скорее прав – в спорах о «Ленинграде» люди почему-то сразу забывают о контексте. О том, что высшим злом назначается песенка про башмачки, что, в общем, довольно смешно.
Именно так, это то же самое, что предъявлять группе AC/DC из Австралии что-то по поводу аборигенов. «А где в ваших песнях проблемы аборигенов?» – нужно согласно этой логике спрашивать у AC/DC.
То есть «Ленинград» одновременно и скрепа, и AC/DC?
Ну уж мы в большей степени AC/DC, чем, например, ДДТ, если говорить о здешней музыке. Просто мы – то самое шоу. А в этих рамках по-другому существовать нельзя, это жанр такой.
Как так вышло, что за народную скрепу остался один «Ленинград»?
Всему виной навязанные смыслы русского рока. Тут до сих пор пытаются прицепить к любому человеку с гитарой придуманные смыслы. Это все восьмидесятые годы, так называемый протест, и претензия – «где ж такие высказывания»?
А тебе действительно совсем не хочется быть автором высказываний?
Они не живут, они сиюминутны, они скучны, их невозможно петь, они негодны к жизни. Это не становится песней, это не то, подо что ты выпиваешь. Даже из ностальгических соображений на такие концерты очень мало кто ходит, в отличие от концертов, например, группы «Руки вверх!». Ну там есть все, что нужно от песни, чтоб тебе было это удобно вопить. Что такое песня? Чтоб тебе было приятно вот это (напевает что-то невразумительное. – Прим. GQ). Играть старые хиты – тоже ход, почему нет, так поступает группа Deep Purple и до сих пор тут собирает стадионы. Или группа Eagles – она что, выпускает какие-то суперновые альбомы, которые все заслушали до дыр?
У Eagles был, кстати, нормальный альбом лет десять назад.
Но по поводу современности они никак не могут высказаться, они уже вне ее. А все эти ожидания от песен некоей революционности... Ну, ребят, у вас есть «Марсельеза» – вполне достаточно. С ней, между прочим, сделали великие дела. И никто не выпускал никаких альбомов, достаточно было одной песни. Да и потом, это очень странное представление, что песня может на что-то повлиять. Вот я приезжаю куда-то в провинцию, даю пресс-конференцию, мне говорят: «Сергей, у нас очень плохие дороги, напишите песню».
Потому что люди принимают твои песни за чистую монету, полагая, что это такой реализм.
«Ленинград» – это не реализм, это сюрреализм. Это все имеет какие-то сварочные швы с реальностью, но это не есть реальность. Как, впрочем, любое искусство имеет абсолютно косвенное отношение к реальности, и не обязательно далеко за Франсуа Вийоном ходить. Реализм – это искушение, это искусственный продукт. А Лев Толстой – это реализм, что ли?
Однако и не сюрреализм.
С сегодняшних позиций, конечно же, сюрреализм!
Ты в последнее время в инстаграме настаиваешь на том, что «Ленинград» не занимается искусством, а просто продает некий продукт.
Нет, я сказал, что «Ленинград» не занимается творчеством.
А в чем разница?
Творчество – это вот, собственно, когда в инстаграме ребята друг друга фотографируют. А мы занимаемся искусством. Потому что искусство – оно всегда на продажу. А творчество – это для себя, хобби, для души.
То есть для тебя инстаграм – это творчество?
Инстаграм для меня – средство информирования определенной части аудитории. Собственно говоря, сейчас с инстаграма начинается любая буча.
«Ленинграду» в следующем году будет двадцать лет. Насколько тебе стало проще или сложнее им управлять, предсказывать реакцию публики? Каково соотношение неизбежной в таком возрасте инерции и стратегического планирования?
Десять лет назад я вообще про это не думал. Теперь я это решаю как некую задачу. Но это в каком приближении смотреть. Если рассматривать концерт как некое общее состояние, то я о нем непрерывно думаю. В сиюминутном же приближении – в момент исполнения – я отключаю все мозги. А стратегическое планирование, бесспорно, присутствует. Я знаю, какие песни выигрышно звучат на больших площадках, какие на маленьких, как можно построить концерт, чтобы сначала взорвать аудиторию, потом ее оглушить, а потом довести до экстаза, и как сделать это поступательно. Это невозможно сделать по наитию, сваливаясь в импровизацию.
Как по-твоему, что еще можно выжать из «Ленинграда»? Стратегический подход предполагает некую значительную задачу – получить «Грэмми» или сыграть на Красной площади?
«Ленинград» – раньше интуитивно, сейчас осознанно – всегда стремился к цирку. Скоморошество. Но мне уже очевидно, что скоморохи репетировали, а уж про цирк я и молчу.
Ты когда был в цирке последний раз?
Я ходил на представление братьев Запашных, и там есть такой момент, когда воздушный гимнаст «запинается» и весь зал замирает в ужасе. Потом я узнал, что это отрепетированная [вещь], он запинается каждый раз, вот такая работа со зрителем. Но смотрится эффектно. И мы поступательно идем к этому. После всей этой смены певцов у нас уже фактически нет яркого лидера, я уже выступаю скорее как конферансье, а кроме конферансье есть клоуны, слоны, воздушные гимнастки – это все цирковые приемы абсолютно.
Тебе уже сорок три года, а «Ленинград» – это мощный допинг. То, о чем ты поешь, – так люди, в общем-то, не живут. Ок, мы, может быть, жили так в двадцать пять–тридцать лет, но с годами все эти лихие ленинградские самооговоры типа «алкоголик и придурок» становились не вполне актуальными. «Ленинград» играет много концертов, и ты поешь на каждом из них: «Я сижу всегда в засаде, спереди могу и сзади» или что-то в таком духе. В режиме карнавала это нормально, зритель побесится на концерте и вернется домой, а ты-то так и остаешься с этим «спереди могу и сзади». Люди будут ждать этой фразы от тебя и на следующий день, да что там, всегда они ее будут ждать. Эти песни – они на тебя не давят своей дикостью? От этого нельзя разве сойти с ума?
Мне очень легко. У меня просто происходит некий энергетический выплеск, и в тот момент, когда я нахожусь на сцене, мне вообще без разницы, что бормотать. Я вне смыслов, в запредельных мирах. Я как нерв, начинаю вибрировать и ловить зал. И эманировать эти выкрики. Тут не о смысле речь вообще. Это как раз мантры без слов. Самое главное понимание, которое пришло ко мне с годами, – я очень легко стал относиться к песням, к массовой культуре как таковой. Это настолько быстротечная [вещь] – особенно после двадцати лет. Если раньше, во времена альбома «Пуля», мне казалось, что мы делаем какую-то революцию, то сейчас мои песни – как снежинки, незначащие величины.
Возвращаясь к Невзорову... Он, в частности, провел параллель между «Ленинградом» и Трампом в том смысле, что и он подкупает людей неким условным раскрепощением, упрощением и варварством. «Ленинград» и Трамп – между ними есть связь?
Я об этом не думал, но может быть. Хотя мне не кажется, что эти семантические волокна настолько пронизывают всю структуру земного шара. Я думаю, что в Америке свои дела. Мне, например, рассказывали, что один из основных конфликтов между Трампом и Клинтон – это вопрос оружия. Хиллари выступает за запрет, ну а южные штаты, понятно, против – для них это святое.
А в России нужно продавать оружие?
Да ни в коем случае. Тут и без оружия...
Можно ли считать «Ленинград» симптомом некоего глобального упрощения?
Нет ничего сложнее простого – уж нам-то с тобой после сорока должно быть понятно. В этих сгущающихся и исчезающих, на взгляд многих, смыслах и происходит самое главное. В этом слиянии искусств, когда непонятно, где проходит грань между политическим высказыванием и актуальным искусством и где заканчивается текст и начинается картинка. Все превратится в общий ком, в котором будет дико сложно разобраться, хотя с виду он покажется очень простым.
А если я хочу сложности?
Можно делать вещи с заведомо кричащей сложностью, но я не вижу в этом современности. Я вижу актуальность во внутренней сложности и внешней простоте.
У тебя какое-то конструктивистское сознание 1920-х годов, главное – польза, функция и утилитарность.
Думаю, что да. Хотя тут даже не столько конструктивизм, сколько структурализм. Меня интересуют не элементы, а структура, которая, вообще говоря, вещь невыразимая. Так и с песнями.
Тебя уже не помню в который раз выбирают «Человеком года GQ». Тебе хотелось бы какого-то нового титула? Среди кого бы ты хотел себя видеть, в составе какой академии?
Вот уж не знаю. Я же в основном чем занимаюсь – плыву по течению и отбиваюсь от коряг, которые мне мешают плыть. Задач стать академиком в сознании людей у меня нет. Но, к сожалению, я поставлен в такие условия, что мне приходится играть эту роль. Чтобы не заклевали. Но, конечно, это дурной симптом – становиться «Человеком года» в третий или четвертый раз. Но это ж еще и чисто возрастная история: наши вагончики увеличиваются числом, поезд с каждым годом все длиннее, а любой большой объект вызывает, сука, некоторое восхищение. Понятно, что после сорока у мужчины эта пресловутая воля к власти становится более или менее осознанной – если в двадцать лет ты просто рубил шашкой, не понимая, [зачем] ты это делаешь, то теперь это понятно.
Насчет воли к власти – когда мы с тобой были подростками, тут стали активно издавать Ницше, а мы его превратно поняли. Лучше бы Платона читали.
А мне кажется, что новое поколение обоснованно вообще всего этого не читает. И от всего Платона останется две-три реплики, написанные в инстаграме какой-нибудь телочкой, скорее всего.
Мне кажется, ты перегибаешь палку в своем упоении прагматизмом, я к этому привыкать не хочу.
Ну а были люди, которые привыкли к динозаврам. Но они умерли. Можно, конечно, вопить: верните мне динозавров. Но их нет. Я так чувствую, что вся вот та культура, условно говоря, культура из нашей юности, находится на каком-то сломе, будет что-то новое, из всего богатства выживет немногое.
А что выживет?
Ну, выживать, как мне кажется, будут именно структуры. Я об этом воплю уже сколько лет. В головах происходит ерунда и, как следствие, – в культуре. Вот есть этот лозунг, который придумал Егор Летов, а я поднял на знамя: «Любит наш народ всякое говно». О чем это говорит? На это надо смотреть со знаком плюс. Это как спеть: сегодня дикий ветер. Некоторые, прослышав про такое, начинают дома собирать парусную лодку и понимают, что под этим ветром можно очень быстро переместиться из одной точки в другую. А другие говорят: мы не пойдем на улицу. Так и тут.
Мне всегда казалось, что «Ленинград», несмотря на все свои успехи, все равно наследует старой русской традиции – на первом плане всегда маленький человек с его несчастьями.
Естественно, мы целиком про и за маленького человека, просто к этому приращен другой знак, а смысл ровно такой же. Уравнение складывается таким образом, что трагедия маленького человека сперва переходит в трагикомедию, а потом в чистое и необъяснимое ликование. Любит наш народ всякое говно, да, и надо в конце восклицательный знак поставить, это положительное утверждение! Еще не всякий народ любит говно, поискать надо еще такой народ, ценить его надо. В системе айкидо силы противника идут тебе в плюс. Просто нужно повернуться в нужную сторону. Так и мы.
Но айкидо – сложное искусство, там как раз лет двадцать и надо заниматься, чтоб что-то более-менее освоить.
Ну вот, как раз через двадцать лет мы и вышли на понимание этого бесконечного культурного айкидо. Научились обходиться в основном силами противника.
А силы противника традиционно велики.
Они превышают нас в разы!
0
