«Мне было, наверное, 12 лет, когда я посмотрела фильм «Американская дочь», мне долгое время казалось, что он сам такой, как его герой. Что сейчас он, наверное, просто занят, но скоро мы сбежим и будем путешествовать. Но это все — не про моего папу», — рассказывает Мария Машкова в первом совместном интервью со своим отцом, Владимиром Машковым.
Владимир: Я не пытался ее отговорить. Я вообще ненавязчивый отец. И знаю, что профессию актера нельзя выбрать — она сама тебя или выбирает, или нет. Это похоже на рыбалку. Что рыбак подцепит: корягу или рыбу весом в тонну? Он этого не выбирает. Но он может почувствовать, есть рыба на крючке или нет. При этом со стороны вообще не видно, что он там тянет. Какие тут могут быть советы?
Мария: Честно говоря, я в детстве не только не хотела быть актрисой, я даже не хотела, чтобы мои родители были актерами. Помню, как мечтала, чтобы папа был учителем, я бы тогда помогала ему проверять тетрадки. На худой конец, физруком, мне кажется, ему бы очень пошло. Сама же я металась в выборе профессии. Я очень любила химию. А когда прочла «Парфюмера» Зюскинда, захотела создать свои великие духи. Планировала поступать в Менделеевский. Но все в то время шли на экономический, и, поддавшись какому-то стадному чувству, я тоже так решила. Папа помог мне поступить в Плехановскую академию.
Мария: Мой папа может все! Но в то самое лето, когда я поступала, меня пригласили на главную роль в фильм о молодой Бабе-яге и молодом Кащее Бессмертном. Я поехала на съемки, и это меня подкосило. Я уже до этого имела актерский опыт, играла в Театре имени Маяковского и снималась в кино. Полагаю, что все сложилось бы иначе, если бы не те съемки. Там было невероятно интересно — лошади, сказочные костюмы, прекрасные артисты! И мне было 17, я была единственной девочкой, и все меня так любили! Математика, конечно, не шла ни в какое сравнение с этим.
Вернувшись со съемок, я решила втайне от родителей попробовать поступить в театральный вуз. Пришла в ГИТИС, там надо было пройти прослушивание. И вот мне стали задавать странные вопросы про папу, про маму (актрису Елену Шевченко. — Прим. ред.) и про то, что через дорогу в Театре Маяковского я играю главную роль. Мол, зачем вы к нам пришли учиться, вы же и так уже все знаете. В итоге я даже не прошла на первый тур. Тогда я пошла в Щукинское училище, там я сказала, что из Новосибирска, и уже никто не обратил внимания на мою фамилию.
— То есть при поступлении на актерский фамилия прославленных родителей вредит?
Мария: Все думают, что быть дочерью знаменитых актеров — это так здорово! Это правда здорово, но я всегда понимала, что меня будут постоянно с ними сравнивать, причем не в мою пользу. Даже сейчас, уверена, кто-то, читая ваш журнал, думает: вот, фотографируется с папой, устроилась… Многие считают, что это папа звонит на каждый мой проект и договаривается, чтобы меня взяли. И это уже меня даже не ранит, я привыкла… В Щукинском училище, кстати, я не стала учиться — просто удостоверилась, что могу поступить. Это мне нужно было для самооценки.
Тогда я выбрала экономику. И стала учиться в Плехановской академии, как и планировалось. Правда, проучилась там недолго. Это было совсем не мое, я ходила туда каждый день со слезами на глазах. А через два месяца столкнулась с педагогом Щукинского училища Владимиром Петровичем Поглазовым, который меня спросил: «Ну что, экономист, как ты там?» В ответ я разрыдалась. И тогда он сказал, что одна девчонка-первокурсница оказалась в положении, уехала домой, и освободилось одно бюджетное место на курсе. Иди, говорит, к Этушу (Владимир Абрамович был ректором), если он тебя возьмет, будешь у нас учиться. Я прочла Этушу отрывок из «Кыси» Татьяны Толстой. Владимир Абрамович сказал, что это очень странный отрывок и лучше бы я выбрала что-то другое. Но тем не менее я произвела на него хорошее впечатление, и он меня принял. Ни мама, ни папа долгое время ни о чем не догадывались. Потом папа как-то узнал, не помню как. Как ты узнал?
Владимир: Мне позвонили из Плехановки и спросили: «Владимир Львович, а ваша дочь будет ходить на занятия? Она давно уже не появляется, мы не знаем, что случилось». Я стал выяснять — оказалось, она уже в Щукинском вовсю учится. Это нормальное явление, мне кажется. Начало пути и должно быть таким, сумбурным.
— Если сравнение с родителями только мешало, почему Маша не взяла псевдоним?
Мария: Никогда не хотелось, мне нравится моя фамилия, особенно в сочетании с именем Маша. На самом деле мама хотела назвать меня Федорой. Спасибо папе, что он не дал. Хотя сейчас, наверное, было бы прикольно: Федора Машкова. Но в детстве я бы намучилась.
— Владимир Львович, у вас благодаря Маше теперь уже две внучки: Стефания и Александра. Вы из тех, кто любит и опекает внуков больше, чем детей?
Владимир: Любить детей и внуков — это нормально и естественно. Ну а насчет опеки… Я не могу назвать себя хорошим отцом или дедом в обычном понимании этого слова. Таким, какого, наверное, хотелось бы Маше. Воспитывать детей я не умею и не собираюсь: чуть что им тыкать, указывать, спрашивать «как ты поел?»... Это немножечко мещанство. Ну, поел и поел, и бог с тобой, не хочешь есть — не ешь. Упал, головой ударился — встань и иди дальше. Я странноватый в этом смысле, побаиваюсь маленьких детей, и они меня побаиваются.
Мария: Когда моя дочь в первый раз увидела дедушку, громко заплакала. Я и сама, как мне рассказывали, разрыдалась, когда папу видела. И до сих пор я иногда смотрю на него и думаю: страшно! (Смеется.)
Владимир: Маше был месяц. Я сказал: «Дайте ребенка папе». Взял ее на руки и понес гулять. Маша спала. Была зима, я шел с ней по улице. Минут через десять она открыла глаза. А я тогда носил бороду, как сейчас. Маша ее увидела — и давай орать. Я побежал с ней домой, и все прохожие на меня оборачивались. Еле добрался до дому. Говорю: «Заберите ее».
Мария: И с тех пор я папу не видела пятнадцать лет…
— Пятнадцать лет вы не виделись? Что, правда?!
Мария: Ну нет, конечно, про пятнадцать лет — это художественное преувеличение. Просто папа уехал в Москву, а за ним уехала мама. Я осталась с бабушкой и дедушкой, мамиными родителями, в Новосибирске, когда мне был один месяц. С папой мы, конечно, виделись, но не так часто, как мне бы этого хотелось. Я у родителей появилась, когда они были еще совсем молодые, поэтому, конечно, они должны были заниматься своей карьерой…
— Маша, а не было обиды, что работа для них порой важнее?
Мария: Я их всегда обожала. Даже, может быть, больше, чем нужно. Конечно, папа — нестандартный отец. Он даже, когда ему звонишь, не всегда берет трубку. Он занят прежде всего своей жизнью. Мама, в принципе, тоже. Разве что чуть-чуть в меньшей степени. Но я с родителями регулярно виделась даже до того, как в восемь лет переехала в Москву. Мой дедушка по профессии летчик, он частенько зайцем в кабине пилота отправлял меня к маме.
— Родители тогда уже развелись?
Мария: Да, я их вместе вообще не помню. Я поселилась с мамой, которая потом вышла замуж и родила моих братьев, которых я очень люблю. А папа иногда брал меня на выходные. Все его появления были очень эффектны. Иногда он навещал меня так, что я его самого даже не видела. Помню, проснулась утром в свой день рождения — а соседняя комната вся уставлена коробками с Барби, с игрушками. Значит, папа приходил.
— На родительское собрание в школу папа мог прийти?
Мария: Пришел один раз, правда, до кабинета, где оно проводилось, так и не добрался. Я вообще не могла понять, где он. Оказалось, в учительской, анекдоты рассказывает. А вокруг — молодые учительницы, сидят на столах и хохочут. Я в таком состоянии этих женщин не видела никогда, ни до, ни после. В общем, до этого мне хотелось, чтобы папа ходил на родительские собрания. Но тут я поняла: больше не надо. (Улыбается.)
— Маша, а вы могли попросить у папы денег?
Мария: Когда я была маленькая, у папы и самого-то было не особенно много денег. А потом, когда он уже стал неплохо зарабатывать, мне, взрослой девушке, было неловко обращаться к нему за деньгами, я предпочитала сама заработать. Но когда мне было лет 27, пришлось попросить. Возникла сложная ситуация, мне некуда было деваться. И все же я долго готовилась к этому разговору, боялась, не знала, как отец отреагирует.
— И какой же была реакция?
Мария: Все прошло невероятно легко, зря боялась. За что я ему очень благодарна. С тех пор мне почти не стыдно просить у папы помощи.
Владимир: Нет, вот скажите, а чем вообще может помочь отец дочери? Только деньгами и тем фактом, что он есть, что он существует. Остальное все делает мама. Или бабушки с дедушками…
Мария: Ну, тут я с папой не согласна. Когда я посмотрела фильм «Американская дочь», мне долгое время казалось, что он сам такой, как его герой. Что сейчас он, наверное, просто занят, но скоро мы сбежим и будем путешествовать. (Смеется.) Но это все — не про моего папу. В его представлении, отец — это человек, которому дочь позвонит, когда у нее в жизни какой-то кризис, чтобы он решил проблему. Желательно какую-то конкретную — материальную. А так, чтобы я позвонила и сказала: «Пап, мне одиноко, можешь со мной поговорить?» — это нет, в лучшем случае я буду высмеяна, поэтому таких вещей не практикую. При этом я жду момента, когда папа станет чуть-чуть более навязчивым. По моим расчетам, это случится, когда ему исполнится лет 79 или чуть позже. Мне бы хотелось, чтобы папа стал вдруг названивать и спрашивать: «Ну, ты там как поела?»
— А сейчас кто из вас кому чаще звонит?
Мария: Я звоню. И не факт еще, что отец возьмет трубку. С днем рождения даже может не поздравить или перепутать месяц. Хотя в последние несколько лет папа старается не забывать, а в этом году не забыл про день рождения Фани, моей дочери, и я была счастлива! У меня, правда, тоже бывает. Видимо, гены. Когда у папы случился юбилей, я снималась, у меня была ночная смена. И вот прихожу в свой вагончик, а в телефоне — штук шесть неотвеченных вызовов от «номер засекречен». Я знаю, что если номер засекречен, то это скорее всего папа. Я перезваниваю, он говорит: «Что происходит? Мне президент шлет поздравления, а ты где?»
— Вот уж настоящая дочь своего отца...
Мария: На самом деле я сейчас все больше и больше стала понимать папу. Я тоже в какие-то моменты могу не взять трубку. Когда раньше он не отвечал на мои звонки, мне это было непонятно и обидно. А сейчас, если сложные съемки, у меня просто нет сил что-то хорошее звонящему сказать. Не беру трубку только ради того, чтобы человек не получил за все то, что у меня сегодня не вышло!
— Интересно, а как у такого ненавязчивого папы складывались отношения с зятьями? Его вообще интересовало, за кого выходит замуж единственная дочь?
Мария: Папа очень тактичный человек, он никогда не вмешивался. Что же касается свадьбы — когда я выходила замуж в первый раз, я очень боялась его реакции и тянула до последнего, так что позвонила только накануне.
— Надо же… Действительно, вы — нестандартные отец и дочь…
Владимир: Я сам рос в необычной семье, где не было места сентиментальности, со мной никто не носился. У нас ценности были другие. Мама была режиссером театра кукол, папа — актером того же театра. Мама искореняла все, что связано с мещанством. У нас дома даже стола не было, мы ели на гладильной доске. Родители работали с утра до ночи в своем театре кукол, без выходных. Других родственников у меня не было никаких: только папа, мама и мой брат, который совсем маленьким уехал учиться. Каждый сам по себе, никто никого не тревожил. И я считаю, не надо проявлять излишнюю активность по отношению к жизни другого человека. Не надо ничего навязывать ребенку. Единственное, что ты можешь для него сделать, — воспитывать своим примером, если он заметит твой пример…
Дети Толстого писали, что их воспитывал луч света под кабинетом отца. Вот и я видел, что папа с утра встает и держит на вытянутых руках два чугунных утюга по пять килограммов, чтобы руки тренировать. Ему же нужно было тяжелые куклы носить, он мог одновременно управлять двумя куклами. А мама очень много писала: и пьесы, и статьи. У нее было два высших образования: ГИТИС и ВГИК, она начинала в Театре Образцова. Он ее не хотел отпускать, но мама мечтала о собственном театре — и она его получила… Помню, у нас дома случались серьезные конфликты на тему, где должен стоять Буратино, а где Мальвина. А вот на бытовые темы скандалов не было, как не было домашних закруток, или слоников на полке, или посиделок за круглым столом…
— Маша, вы так же относитесь к домашнему уюту, который ваш отец считает мещанством?
Мария: Раньше, наверное, я бы уже в слезах здесь сидела из-за папиных разговоров на тему мещанства. А теперь я думаю: то, что папа называет мещанством, — для меня это тыл, спокойствие, гармония, психологическая поддержка. Мне, как девочке, это все-таки необходимо. Но за этим я шла к бабушке с дедушкой, которые меня маленькую растили, а не к маме и папе. Баба Валя и деда Паша — они для меня, честно говоря, тоже мама и папа в таком каноническом понимании этого слова. Слава богу, они и сейчас живы и здоровы. А вот других бабушку с дедушкой — папиных родителей — я почти не застала и совсем не помню. Папе самому было всего двадцать лет, когда их не стало. Говорят, я похожа на бабушку Наталью Ивановну, я этим очень горжусь. У меня сохранились на память о ней телеграммы, первую из них я получила в первый день своей жизни! «Маша, привет, с прибытием, ты можешь все…» По-моему, это потрясающе! В сложные моменты жизни эта телеграмма придавала мне сил и веры в себя.
— В общем, ничего удивительного, что в профессию, связанную с театром, пришли и ее сын, и внучка…
Владимир: Еще раз повторяю: эту профессию нельзя выбрать, можно разве что освоить какие-то азы. Я сам учился на артиста восемь с половиной лет. У меня было три первых курса, два вторых, потому что меня два раза выгоняли. Не по профессиональным показателям, а просто я вел себя слишком вольнолюбиво для того времени на излете СССР. Но и восемь лет обучения ничего не гарантируют в этой профессии — она действительно должна сама тебя выбрать. К сожалению, в ней не так много триумфа и радости премьер, сколько тяжести, которую ты должен постоянно нести. Каждый актер тащит с собой целый чемодан неприятностей, бед, всего плохого, что он видел в своей жизни. Они нужны, чтобы можно было подключить к роли личный опыт, ассоциации с чем-то пережитым. А радости в жизни артиста не нужны, он ими не пользуется в работе. Ведь счастливых героев практически не бывает ни в кино, ни в театре…
— В последнее время вас почти не видно на сцене, в основном — в кино… Не скучаете по театру?
Владимир: Нет. Что мне скучать, я же периодически захожу в театр. Я по-прежнему помощник художественного руководителя труппы Табакова.
— Многие считают, что театр требует большей отдачи от актера, чем кино…
Владимир: Смелое утверждение. Почему же, интересно, тогда с театром у нас все хорошо, а в кино мало у кого что-то толковое получается? На самом деле это просто два разных вида деятельности. Недаром у артистов написано в дипломе: «артист театра и кино». Театр — это работа пластикой и голосом. Все происходит на глазах у зрителя, ты не можешь его не учитывать. Ты должен забрать у зала его энергию, его эмоциональное состояние, что-то с ним сделать и вернуть обратно в зал, зрителю. А камера — отнюдь не зрительный зал! Абсолютно объективный глаз, холодный, бесчувственный.
Пластикой и голосом играть нельзя, камера сразу распознает это как наигрыш и фальшь. Нужны совсем другие навыки. В кино ты должен уметь ждать. Это в театр ты приходишь, и у тебя написано: «Репетиция в 11». После этого обед, потом подготовка к вечернему спектаклю. А ровно в 19:00 у тебя должно быть вдохновение. Причем ровно до 22 или до 23 — смотря во сколько кончается спектакль. Дальше — отдых. У киноартиста не так. Съемочный день начинается с восходом солнца. И ты должен быть в форме с шести или с семи утра. Но это не значит, что тебя скоро начнут снимать. Не все так сразу...
Например, нет солнца или дождя, а нам нужно или солнце, или дождь. Ты не можешь подготовиться, не знаешь, что произойдет. То здесь что-то не готово, то тут. Когда тебя вызовут в кадр, ты не знаешь. Ты просто должен быть все время во вдохновении, каждую секунду. Все 12, или 15, или 18 часов съемки. В конце, когда весь этот шалман закончится, триста человек перестанут бегать по площадке и поставят, наконец, тебя на камеру, ты будешь держать ответ. И камера будет так близко, что заглянет, что там у тебя в глазах происходит. И при этом у монитора будут стоять сто человек, безжалостно разглядывать тебя и говорить: «Нет, это что-то не то, пусть сыграет получше…» Вот что такое кино!
— Знаю, вы никогда не соглашаетесь на два проекта одновременно.
Владимир: Я не могу работать над несколькими ролями в кино одновременно, я считаю это неправильным.
Мария: И я согласна с папой! Хотя у меня есть один спектакль, горячо мною любимый, в ТЕАТР.DOC — мы играем его вот уже десять лет, по пьесе Соколовой «Фантазии Фарятьева». Я сначала играла младшую сестру, теперь старшую.
— Почему у вас до сих пор не было совместных проектов с отцом?
Мария: Мы сейчас заканчиваем нашу первую совместную работу. Это документальное кино, большая и сложная работа, история про постановку спектакля «Буратино» с детьми с особенностями развития в театре кукол — в том самом, которым когда-то руководила моя бабушка в Новокузнецке. Для меня это очень личное и важное кино. И точно могу сказать, что такими папу и меня, как в этом фильме, нас еще никто не видел!
— Еще вы вдвоем приняли участие в рекламном проекте…
Мария: Да, по сути это наша первая совместная работа в кадре. Честно говоря, когда мне папа рассказал про это предложение, я сначала растерялась — понимала, что люди могут по-разному воспринять мое появление с папой в рекламе. Но я испытала такое счастье, когда подумала, что наконец полечу куда-то с ним! Это был наш с папой первый полет в самолете, первое путешествие, первый океан, мы снимали в Португалии! Все как в фильме «Американская дочь»! Казалось бы, мне тридцать с лишним лет, у меня самой уже дети, но было так здорово побыть просто дочкой!
0
25.00
