Мой супруг Алексей Валентинович Щеглов был родным внуком Павлы Леонтьевны Вульф — актрисы, которую Раневская считала самым близким человеком на протяжении всей своей жизни. Павла Леонтьевна, многие годы заменявшая Фаине и мать, и наставника, и душевного друга, навсегда осталась для нее кумиром и эталоном. Внука Павлы Леонтьевны Алешу Щеглова Раневская полюбила как родного, поэтому и называла его эрзац-внуком. Он в долгу не остался и тоже придумал для Раневской прозвище Фуфа, которое прижилось: так Фаину стали называть и близкие друзья, и коллеги по театру.
Прозвище это появилось в 1941 году в Ташкенте, где вся семья оказалась в эвакуации. Алеша в ту пору был еще совсем маленьким. А с Раневской там однажды чуть не случилось несчастье — она задремала с папиросой, которая упала на матрас, и он, начав тлеть, задымился. Слава богу, трагедии не произошло, но Леша, увидев Раневскую в клубах дыма, произнес в ее адрес: «Фуфа!» С тех пор прозвище и прилипло. В Ташкенте Раневская крепко сдружилась с Анной Ахматовой. Ее Леша, не выговаривавший «р», называл «миловая тетя», что очень веселило Фаину. У Анны Андреевны была невероятно красивая брошка, которая действовала завораживающе на воображение ребенка: Леше казалось, что Ахматова — волшебница, и, когда она читала стихи, он не сводил с нее глаз. Взрослые умилялись тому, что ребенок так чувствует поэзию, а Леша просто не мог наглядеться на ее украшение.
Фаина Георгиевна присутствовала при выписке новорожденного Алеши и его мамы из роддома. В какой-то момент ей доверили ребенка. Она мне рассказывала: «Несу я Лесика, прижимаю к себе и понимаю: это самое дорогое, что у меня есть. И когда я поднималась по лестнице, вдруг так страшно мне стало, что я сейчас возьму да и брошу его с лестницы...» В этой истории проявлялась вся парадоксальность и противоречивость натуры Фаины Георгиевны. Раневская была очень привязана к Алеше. И после смерти Павлы Леонтьевны, родной сестры Беллы, переехавшей к Фаине на склоне лет из Парижа, а затем и Ирины Анисимовой-Вульф (дочери Павлы) эрзац-внук остался, по сути, ее единственным родственником, пусть и не кровным. На склоне лет Фаина Георгиевна остро нуждалась в его внимании. И хотя Алеша и я регулярно навещали ее, она находила разные поводы, чтобы участить наши встречи. Например, однажды подарила Алеше небольшой альбом Модильяни — своего любимого художника. Но задержалась книга у нас ненадолго — начались звонки от Фаины: «Знаешь, Алеша, ко мне сейчас должен зайти один человек. Срочно принеси Модильяни, я обязательно должна показать». И Леша покорно относил Фуфе эту книжечку. Через некоторое время другой звонок: «Алеша, как ты можешь так долго жить без Модильяни? Он уже две недели у меня, а ты за ним все не приходишь!» Конечно, это был сигнал — пора навестить Фаину Георгиевну.
Вообще, книги в жизни Раневской занимали особое место. К настоящей литературе она относилась священно-трепетно. Во второй половине шестидесятых в квартире моего мужа и свекрови на 3-й Тверской-Ямской прошел грандиозный ремонт. Книги временно поместили на антресоли, потому что не смогли сразу приобрести для них достойный шкаф. Фаину Георгиевну пригласили на новоселье. Бегло оглядевшись, она спросила:
— А где ваши книги?
Ирина Сергеевна ответила:
— Книги дома, но мы пока их убрали на антресоль, собираемся приобрести полки.
Прощаясь, Фаина Георгиевна сказала:
— Я к вам больше не приду никогда. Потому что в вашем доме книги — пленницы.
Конечно, это была отговорка, просто Раневской было тяжело подниматься на третий этаж без лифта — лестниц она избегала.
Уважения и признания Фаины Георгиевны мне, как новому члену семьи, пришлось добиваться долго, хотя я к этому специально и не стремилась. Она пыталась меня все время ущипнуть, постоянно приговаривая, что современное поколение не читает книг. Несколько изменила свое мнение вот после какой истории. Однажды я заметила, что у Раневской из-под подушки выглядывает уголок книжечки в парчовом переплете. Я полюбопытствовала:
— Фаина Георгиевна, а что это у вас такое красивое?
— А это вам не будет интересно.
— Можно посмотреть?
— Ну посмотрите. Вообще-то, там есть картинки, — с сарказмом ответила она.
У меня в руках оказалось Евангелие, а Библию я к тому времени уже прочитала. Открыв книгу на случайной странице, я попала на иллюстрацию, где была изображена сцена искушения Христа. Вслух я произнесла:
— А вот искушение Христа в пустыне.
Фаина Георгиевна ТАК на меня посмотрела:
— Вы что, знаете Евангелие?!
Не могу описать словами весь спектр эмоций, что были отражены на ее лице. От удивления до испуга, как будто я какой-то агент или иностранный шпион.
Другим поводом заманить эрзац-внука в гости были продуктовые заказы, которые Раневская периодически получала. В них было много всяких деликатесов: буженина, карбонад, бананы — то, что в советские годы считалось дефицитом. Почему-то Фаина Георгиевна вбила себе в голову, что Алеша очень любит бананы, хотя мой муж вообще фрукты не любил. Но каждый раз, получая продзаказ, Раневская звонила и говорила: «Лесик, приходи — поешь бананы, пока другие все не сожрали». Леша приносил эти бананы мне. А как только он уходил от Фаины Георгиевны, в нашей квартире тут же раздавался звонок Раневской:
— Т-т-таня, а Лесик уже п-п-пришел?
Я говорила:
— Нет, Фаина Георгиевна. А он когда вышел?
— Не знаю. Но я очень волнуюсь.
— Не волнуйтесь, он, наверное, пошел пешком.
От Южинского переулка, где в последние годы жила Раневская, к нам на 3-ю Тверскую-Ямскую муж всегда ходил пешком, и Фаина Георгиевна об этом была прекрасно осведомлена. Более того, она четко знала, сколько приблизительно минут ему идти. Но из раза в раз разыгрывала этот «спектакль» — а просто ей нравилось разговаривать со мной по телефону, в то время как муж шел домой. Естественно, чаще всего обсуждали литературу. Однажды я поделилась с Фаиной Георгиевной впечатлениями от только что прочитанной книги Сартра «Слова». В одной из глав есть такие строки: «Собаки умеют любить, они отзывчивей, преданней людей; они наделены тактом, безупречным чутьем, которое помогает им распознать добро, отличить хорошее от дурного». Фаине Георгиевне я это пересказала потому, что она сама о собаках высказывалась похожим образом. Раневская спросила:
— А можно мне эту книгу почитать?
— Конечно.
В следующий раз Фуфа звонит Алеше и выдает: «Я знаю, что у вас есть Сартр, а у меня его почему-то нет. Ты не мог бы мне принести?» Леша принес ей эту книгу. А когда мы зашли к Раневской, она сообщила: «Я тут такую чудесную книгу прочла... Вот зря, Танечка, вы так мало читаете. Есть такой замечательный писатель — Сартр, очень рекомендую!»
Конечно, Фаина Георгиевна была провокатором. У нее в холодильнике всегда стояла какая-нибудь фирменная выпивка — виски, ликер или ром. Сама-то она не пила, но лукаво предлагала: «Лесик, выпей рюмочку. Смотри, какая закуска хорошая, вот карбонадик. Мне это все нельзя, но я хоть посмотрю, как ты будешь есть». Ну Щеглов и не отказывался, сразу наливал себе рюмочку. Но как только ее опрокидывал, Раневская смотрела на меня укоризненно и говорила: «Таня, а вы знаете, что Алешин папа умер от алкоголизма?» Причем она дожидалась, пока он проглотит, чтобы не поперхнулся. И это повторялось всегда. Если же меня рядом не было, то она об этом факте напоминала самому Алеше, и выпивать ему уже не хотелось.
Как известно, свою квартиру на Котельнической набережной и саму высотку, прозванную «лауреатником», Раневская не любила. Там она потеряла сон — так как, по ее выражению, жила «над хлебом и зрелищами». На рассвете ее будили окрики грузчиков, разгружающих поддоны с хлебом, а по вечерам не давал уснуть гомон зрителей, покидающих кинотеатр «Иллюзион». Наконец ей выхлопотали квартиру в самом центре, в Южинском переулке. Когда Алеша помогал Фаине Георгиевне переезжать, она требовала, чтобы книги укладывались именно в том порядке, в каком они стояли на полках. Как-то она уехала — то ли в санаторий, то ли к кому-то на дачу — и попросила меня поливать цветы. На Южинском у Раневской появились комнатные растения, а знаменитый песик Мальчик тогда еще не завелся. Скорее всего, эти цветы принесла подруга Раневской Нина Сухоцкая. В наследство от своей тети Алисы Коонен она получила много вещей, не все из которых поместились в ее квартире. Поэтому кое-что из этого скарба она перенесла к Фаине. Например, картину — портрет балерины Преображенской. Из мебели — узенький диванчик, который можно было назвать и широким креслом. Похожий диванчик Раневская увидела в музее Алексея Толстого, экскурсовод сказала, что хозяин называл его «эротоманка». Фаине это название понравилось. Главным среди всех растений была большая, в виде деревца, очень красивая бегония с лиловыми листьями — в роскошном китайском кашпо. Раневская потому и приняла эту бегонию из дома Коонен, что фиолетовый, сиреневый и лиловый были ее любимыми цветами. Зная пристрастие Фаины Георгиевны, в дни ее рождения все несли букеты таких оттенков: например, сиреневые хризантемы, а кто-то даже находил розы такого цвета. Мы же с Алешей дарили астры — в конце августа как раз наступает сезон их цветения. Но однажды принесли люпины. Так как они были очень высокими, Фаина Георгиевна поставила их прямо на пол в ведро. Над ними на столе в вазах разместились букеты сиреневых оттенков, а на заднем плане лиловая бегония — получалась очень красивая композиция... Так вот, Фаина Георгиевна уехала на месяц, а я приходила поливать цветы. В один из дней я вышла на балкон и ужаснулась: он весь был загажен птицами. Актриса подкармливала голубей. Там еще стояло вольтеровское кресло, которое Раневская выкрасила красной масляной краской, чтобы оно не испортилось от сырости. Второе такое кресло она подарила нам. Кресло тоже все было покрыто птичьим пометом. Я так и ахнула: Фаина Георгиевна только недавно переехала в эту квартиру, все еще такое чистое, новое, а балкон уже весь... И я добросовестно все эти дни отчищала кресло и отскребала кафельный пол. Когда Фаина Георгиевна вернулась, она позвонила мне и вместо «Здравствуй, Таня» строгим сердитым голосом спросила:
— Где говно?
Я залепетала:
— Ой, Фаина Георгиевна, извините, пожалуйста, я вас не предупредила — вот, решила вам помочь...
— Да как же можно без разрешения хозяев такую работу делать?!
Со мной на какое-то время Раневская разговаривать перестала. Как-то муж подходит к телефону и слышит: «Алеша, приходи немедленно». Он пошел и через некоторое время вернулся с двумя огромными связками коробок конфет всех сортов, в каждой руке по стопке. Оказывается, Фаина обзвонила знакомых по всей Москве, рассказала чудовищную историю, как ей отмыли балкон от птичьего помета и что надо чем-то отблагодарить своевольную девчонку. И все, кому позвонила Раневская, принесли ей по коробке конфет. А она через Алешу передала их мне. Чего там только не было: и клюква в сахаре, и вишня в шоколаде, и с ликером. С тех пор она не позволяла мне выходить на балкон. Но помогать ей с уборкой мы продолжали.
Дело в том, что Фаина Георгиевна регулярно увольняла своих домработниц или они сами покидали ее, прихватив что-нибудь ценное. Чаще всего мы с Алешей приходили ликвидировать беспорядок, который образовывался после ухода очередной домработницы, вдвоем, но несколько раз с нами была и моя сестра Оля. Ольге Раневская симпатизировала. Сестра младше меня на восемь лет. Когда я впервые привела ее к Фаине Георгиевне, ей было, наверное, около шестнадцати. Раневская все причитала: «Ой, какая она у вас бледненькая, надо ее показать врачу». Про меня она так никогда не говорила, хотя болезненной из нас двоих была именно я. Вообще, в отношении Раневской к близким людям прослеживалась определенная закономерность. Фаина недолюбливала людей, которые были дороги тем, кого она сама любила. Это очень просто объяснить на примере нашей семьи. Например, Фаина всю жизнь ревновала Павлу Леонтьевну к ее родной дочери Ирине, хотя Павла и так уделяла Фаине значительно больше времени, внимания и любви. Но Раневская боготворила Павлу Леонтьевну и невольно недолюбливала Ирину. Потом у Ирины Сергеевны родился сын Алеша, и его Фаина полюбила всей душой. Алеша вырос и влюбился в меня, поэтому ко мне Раневская относилась предвзято и иронично. Я познакомила Раневскую со своей младшей сестрой, и Фаина Георгиевна сразу проявила к ней участливость, зная, что сестру я очень люблю. Однажды Раневская подарила Оле хрустальную вазочку. Причем в тот момент мы обе стояли перед Фаиной Георгиевной. Но она взяла со стола конфетницу и вручила ее Оле со словами «Будешь меня вспоминать». Ольга, конечно, взяла, но растерянно и смущенно посмотрела на меня. В другой раз Фуфа презентовала моей сестре видавшую виды шубу из щипаной нутрии песочного цвета, очень старую, расползающуюся. Носить ее было нельзя, но и выкинуть рука не поднималась. Дело в том, что по легенде эта шубка была некогда подарена Иосифом Сталиным дочери, Светлане Аллилуевой, а потом через третьи руки оказалась у Раневской. Увидев однажды мою сестру в короткой дубленке, Фаина Георгиевна пожалела «простуженного ребенка, который мерзнет зимой», и тут же подарила эту шубу. А когда Ольга уезжала после института по распределению в Красноярск, она через Алешу передала для нее шерстяные чулки — и это было очень трогательно. А вот первый поход к Фаине Георгиевне в гости оставил в памяти Ольги неизгладимое впечатление. «Я зашла к ней в спальню, — вспоминает Оля. — Справа стоял топчан, при входе — круглый столик из карельской березы, а на противоположном конце комнаты — туалетный столик с ящичками и зеркалом. (Кстати, в ящичках этого столика Раневская хранила «похоронные принадлежности» — так она называла свои награды. — Прим. Татьяны Исаевой.) Перед зеркалом в ночной рубашке сидела Фаина Георгиевна, а по ее щекам буквально струились слезы, и вся ее грудь была мокрая от слез... Мне так ее жалко стало: несчастная, беззащитная, беспомощная старая женщина... От смущения я не знала, как себя вести — просто быстро вышла из комнаты. Но заметила еще одну деталь. На полу в спальне лежал красивый ковер, и он весь сплошняком был усыпан слоем шпилек. У нее же волосы длинные были, она их закалывала, а шпильки, видимо, вываливались, она доставала новые, снова закалывала, а старые никто не поднимал. Меня это просто потрясло...»
Я тем временем отправилась на кухню перемывать посуду, которой скопилась целая гора. Через какое-то время слышу крик:
— Т-т-таня!
Прибегаю в комнату.
— Вот я не понимаю, — говорит Раневская, — корабль — он же такой большой, железный, тяжелый... Почему он не тонет?!
Я говорю:
— Ну, Фаина Георгиевна, по закону Архимеда...
— У меня была двойка.
Тогда я принесла из кухни миску с водой, стала ставить в нее чашку, демонстрируя, что чашка не тонет, потому что на нее действует сила выталкивания — поэтому и корабль не тонет. В ответ Фуфа свела зрачки к носу, изображая полное непонимание. В качестве последнего аргумента я привела пример:
— Фаина Георгиевна, вы, когда входите в ванну с водой, уровень воды же поднимается?
— Конечно, поднимается, потому что у меня большая жопа! А вот почему корабль не тонет? — так и не поняла она. Забавно было и то, что даже не могла вспомнить название предмета, по которому у нее была двойка.
У меня же с физикой было все в порядке, потому что я училась в Московском инженерно-строительном институте. После третьего курса я отправилась на практику в Институт проектирования учебных зданий. Там меня и увидел Алексей Щеглов. Он в этом институте спроектировал свой первый Дворец пионеров, за который потом стал лауреатом премии Совета министров. Так вот, когда Щеглов меня увидел, почему-то сразу влюбился, что называется, с первого взгляда — так он сам потом рассказывал. Работал этажом выше, но стал постоянно, по поводу и без, заскакивать на наш этаж, чтобы почаще попадаться мне на глаза...
Наш институт стоял недалеко от Колхозной площади. В том же районе был магазин «Галантерея». Я любила заходить в этот магазинчик, так как была вынуждена заниматься рукоделием — ведь в магазинах ничего не было. Да и денег у студентки было совсем мало, поэтому по карману в этом магазине мне были только пуговицы. И вот куплю я разных пуговиц, а потом нафантазирую к ним какой-нибудь костюм, или платье, или блузку... Зашла в очередной раз в эту лавку и зависла перед стеллажом с пуговицами. Фантазия разыгралась — может быть, эти купить или вот эти... Видимо, очень долго стояла, потому что вдруг слышу над ухом такой красивый баритон: «Неужели вам здесь что-то понравилось?» Оборачиваюсь и вижу — это тот молодой мужчина, который все время шастает по коридору первого этажа и назойливо пытается попасться мне на глаза. В общем, выскочила я из магазина, потому что застеснялась. Он за мной и говорит:
— А не хотите ли со мной поужинать?
На что я резонно ответила, что с незнакомыми не ужинаю. Он продолжил:
— Так давайте познакомимся. Мы же с вами виделись в институте, я часто бываю у вас на этаже.
— Да, я помню, — говорю.
— Меня зовут Алексей.
— Меня — Татьяна.
— А я знаю.
И он потащил меня в «Нарву», это был филиал ресторана «Узбекистан». Я была, конечно, голодна, заказала, как сейчас помню, плов, манты — мне принесли по большой тарелке каждого блюда. Алексей заказал себе шашлык, какой-то салатик и бутылку коньяка. Немудрено, что под такую закуску мы с ним всю эту бутылку и выпили. И тут я почему-то начала читать стихотворение «Письмо писателя Маяковского писателю Горькому». Я Щеглову нравилась и без Маяковского — а теперь он просто поплыл! С того дня каждый вечер Алексей стал меня водить по ресторанам — вместе ужинали, и я ему читала стихи.
Это был 1970 год, познакомились мы в октябре, а в ноябре мне исполнилось 20 лет. Алеша был старше меня на 11 лет, он уже имел за плечами неудачный опыт брака и маленького сына Диму. В мой день рождения Щеглов повел меня в зал Чайковского на концерт Рихтера, его мама Ирина Сергеевна достала билеты. Рихтер должен был играть во втором отделении, а в антракте я заказала миндальное пирожное и поперхнулась им. Вроде откашлялась, но, как только мы вернулись в зал и заиграл Рихтер, меня накрыл новый приступ кашля. Конечно, на меня зашикали со всех сторон, и мы выскочили в вестибюль, так я и там еще долго прокашляться не могла. «Ну что ж, — сказал Алексей, — придется уходить». И мы по традиции отправились в ресторан — по диагонали от зала Чайковского была «София». Там-то Щеглов мне и признался в любви — сказал, что никогда подобных чувств не испытывал, что я самая необыкновенная, самая замечательная... В общем, много было разных красивых слов. А уже на свой день рождения, 18 декабря, в жутком неуютном ресторане «Будапешт» Алеша сделал мне предложение, сказав: «Все, я привык ужинать в твоем присутствии. Теперь без тебя даже кусок хлеба проглотить не смогу». Уже 25 декабря мы подали заявление в ЗАГС и Алеша повел меня знакомиться с мамой, Ириной Сергеевной Анисимовой-Вульф. Ирина Сергеевна тогда болела, но, поскольку знала, что придет Алеша с девушкой, переоделась в костюм и перебралась из спальни в гостиную. Но принимала она нас полулежа на диване. Я понятия не имела, из какой Алексей семьи, но все равно перед встречей робела жутко. И вот каким человеком оказалась Ирина Сергеевна... В детстве в три года я слегка обморозила руки, и с тех пор от холода они у меня делались бордово-синими. Вот вошла я с этими красными руками в квартиру. А Ирина Сергеевна, увидев это, всплеснула руками и восторженно воскликнула: «Надо же, руки обморожены — точь-в-точь как у Комиссаржевской!» И все, она сразу меня согрела этими словами, я легко пошла на контакт, и мы мгновенно нашли общий язык. Потом мы с Алешей вдвоем ушли в кабинет, который тогда еще не был кабинетом, это была просто Алешина комната. Он мне предложил:
— Оставайся, мы же теперь жених и невеста.
— Нет-нет, я все-таки пойду, — отказалась я.
Я тогда снимала маленькую комнату в Грохольском переулке. И Леша пошел меня провожать...
Свадьба была очень скромной. На подготовку времени почти не было — ведь наши отношения развивались быстро. Да еще и мои родители не одобрили мой выбор — благословения не дали. Отец был военным и не хотел отдавать меня за гражданского. Познакомились мы 25 октября, а расписались 29 января. Кто-то спросит, не слишком ли быстро. Жизнь показала, что нет. С Алешенькой мы прожили 45 лет — до самого его ухода.
Смотрины для своих друзей Ирина Сергеевна мне устроила еще до свадьбы — в день ее рождения, 1 января. На праздник собрались лишь самые близкие: Вероника Витольдовна Полонская с мужем, актером Дмитрием Павловичем Фивейским, Софья Ефимовна Прут (бывшая жена драматурга и актера Иосифа Прута), Варвара Владимировна Сошальская (актриса, мать Владимира Сошальского), Нина Антоновна Ольшевская (мама Алексея Баталова) и ее супруг Виктор Ефимович Ардов, Юрий Александрович Завадский (худрук Театра Моссовета, бывший супруг Ирины Сергеевны). Для Юрия Александровича была заготовлена отдельная порция холодца — без чеснока. Со столом помогала постоянная домработница семьи Наталья Андреевна. Почти все друзья Ирины Сергеевны отнеслись ко мне с симпатией. Особое участие проявила Софья Ефимовна Прут. Как только я вошла в комнату, она сразу мне сделала знак рукой — садись, мол, со мной. А когда я села, приобняла и шепнула: «Не робей!» Необыкновенная женщина была — очень теплая. Только Варвара Сошальская не прониклась ко мне доверием. Считала, что Ирина Сергеевна слишком мягка со мной. «У тебя нормальной свекрови-то нет, — говорила мне Сошальская. — Пожалуй, я возьму на себя эти функции». Свои слова она мотивировала тем, что я все делаю не так. Она все время придиралась ко мне по мелочам: сними этот халат — надень другой, сними эти тапочки — надень другие. Но откуда я в свои 20 лет могла знать, что и как нужно делать? А оставалась Сошальская часто: она жила далеко от Театра Моссовета, а от нас до него было рукой подать. В гостиной у нас стоял диванчик с подушечками, и одна из подушечек была с секретом — в наволочке жил комплект Варвариного постельного белья.
Чтобы полностью влиться в семью, мне предстояло пройти еще два «собеседования»: с Фаиной Раневской и с Любовью Орловой. И если встреча с Любовью Петровной в вестибюле Театра Моссовета прошла очень приветливо, гладко и доброжелательно, то к моей встрече с Фаиной Георгиевной свекровь готовилась гораздо тщательнее, чем я сама. Бедная Ирина Сергеевна! Я часто наблюдала, как она собиралась на репетиции спектакля «Последняя жертва» с участием Раневской. Ирина Сергеевна долго-долго красила губы перед зеркалом, как бы оттягивая момент встречи с Фаиной. Потом сжимала руки замочком и, долго их не расцепляя, ходила по квартире. По всем этим признакам сразу можно было понять: сегодня на репетиции будет Раневская. Ирине с ней было очень тяжело и в жизни, и на сцене. Спектакль «Последняя жертва» Ирина Сергеевна репетировала сразу с двумя составами. Во втором составе на ту же роль, что и Раневская, была назначена Варвара Сошальская. На одной из репетиций во время подъема занавеса Варвара случайно наступила на его край, отчего занавес прорвался и ее нога запуталась. Вцепившаяся в занавес Сошальская верхом на балке оказалась подвешенной над сценой. Подъемный механизм заклинило, и актрису никак не могли спустить. Внизу все бегали в панике, не зная, чем помочь. И лишь Фаина Георгиевна из зала смотрела на этот «спектакль» равнодушным взглядом, а потом, повернувшись к Анисимовой-Вульф, невозмутимо произнесла: «Ирина, я этого делать не буду».
Когда Фаина Георгиевна узнала, что Алеша женился, она такой нагоняй устроила Ирине Сергеевне! Мол, как это, не предъявили ей будущую невестку, не предоставили возможность посмотреть, познакомиться. «Танечка, умоляю вас, не перечьте ей!» — напутствовала меня Ирина Сергеевна перед встречей. Свекровь знала, что у меня, в отличие от супруга, который вырос в окружении авторитетов, на все было собственное мнение. Ирина Сергеевна часто доставала для нас с Алешей билеты в театр, а потом я делилась с ней впечатлениями. И она всегда с уважением и интересом относилась к моему мнению. Свекровь меня очень полюбила, мы стали подругами. Ирина Сергеевна мне постоянно что-нибудь дарила. В 1965 году с парижских гастролей она привезла множество всяких модных вещиц. И к моменту нашей с Лешей свадьбы еще не все успела раздарить. Духи, тушь, губная помада, пудра — и все это французское! А еще она презентовала мне бюстгальтер на поролоне «Анжелика», который застегивался спереди, — таких у нас еще в помине не было, две французские комбинации — очень хорошенькие. Вот и незадолго до похода к Раневской Ирина Сергеевна подарила мне крупное металлическое украшение на толстой цепочке, которое накануне привезла из Прибалтики. В те годы в моде были мини-юбки, и я с удовольствием их носила. Но Ирина Сергеевна настояла на брючках. У меня был комплект, сшитый на заказ: брюки и длинный жилет. Под жилет я надела тонкий красный шерстяной свитер типа водолазки — на дворе был февраль. Как последний штрих Ирина Сергеевна надела мне на шею тот самый кулон. Перед выходом свекровь в который раз предупредила: «Танечка, прошу, только не перечьте Фаине Георгиевне».
Приходим с мужем к Раневской, она тогда в высотке на Котельнической набережной жила, Алеша снимает с меня пальто, и первое, что видит Фаина Георгиевна, — медную штуковину на цепи вокруг моей шеи на фоне красного свитера. Тут же последовал комментарий: «Ну, вы одеты прямо как кардинал». На что я, обещавшая не спорить, смиренно ответила: «Да, это так». И дальше в течение всего вечера соглашалась со всем, что говорила Фаина Георгиевна, хотя мне стоило больших усилий сдерживать себя и не вступать в полемику. Сначала Раневская принимала нас в комнате, а потом Леша предложил: «Фуфочка, а можно мы с вами на кухню?» Дело в том, что мы принесли с собой целую авоську продуктов. Ирине Сергеевне в этот день доставили заказ из Елисеевского магазина. Раз в две недели некая Зина на грузовой мотоциклеточке развозила елисеевские заказы. Ирина Сергеевна передала для Фаины Георгиевны кусок ветчины, кусок балыка, мидии, коробку печенья. Собрала это все в пакетик, но не в обычный, а из-под журнала «Америка», который выписывала... На кухне я встала спиной к окну, оперлась о подоконник, а Алеша и Фаина Георгиевна расположились на табуретках возле стола. Так, снизу вверх, они весь вечер на меня и смотрели: Щеглов, наверное, любуясь, а Фаина Георгиевна — оценивая. Когда мы вернулись домой, застали Ирину Сергеевну с опрокинутым лицом: «Алеша, что вы там делали? Таня, что вы такого сказали Фаине Георгиевне?!» Оказывается, пока мы ехали домой, Раневская успела позвонить Ирине Сергеевне и сказать: «Поздравляю тебя, Ирина, твоя невестка — нахалка». Леша был изумлен, услышав это: «Мама, Таня вообще ничего не говорила, она весь вечер со всем соглашалась!»
Моей любимой свекрови не стало всего через полтора года после нашей с Алешей свадьбы. Неожиданно разорвалась аневризма сердечной аорты. Эта болезнь не была диагностирована — Ирину Сергеевну всю жизнь лечили от туберкулеза, который она заработала еще в юности, в Крыму во время Гражданской войны. Всю жизнь Ирина Сергеевна работала очень много — с ее-то слабым здоровьем... Она была профессором ГИТИСа, режиссером Театра Моссовета, параллельно с этим в последний год ставила на телевидении пьесу «Шутники», но не успела закончить этот телеспектакль, и снималась у Кончаловского в «Дяде Ване» — играла Войницкую. Для меня уход Ирины Сергеевны стал непреодолимым горем, я очень любила свекровь. С поминками в день похорон и на девятый день мне очень помогла Ия Саввина — одна из любимых учениц Ирины Сергеевны. С Ией мы пошли на рынок, она все купила на свои деньги. Как она горевала, сидя у нас на кухне: «Я в таком долгу перед Ириной Сергеевной, в таком долгу! Она взяла меня в Театр Моссовета, а я ушла во МХАТ... Но она ведь не возражала...» — как будто оправдывалась передо мной Ия Сергеевна.
На сороковой день помянуть Ирину Сергеевну узким кругом пригласил к себе Юрий Александрович Завадский. Раневской не было, они с Завадским откровенно недолюбливали друг друга. Более того, худрук ее побаивался!
А Фаина, понимая, что Алеша осиротел, стала часто вызывать его к себе — видимо, чтобы поддержать, поговорить. Она тогда уже перебралась поближе к нам — в Южинский переулок. По вечерам мы часто заходили к ней вдвоем. Это бывало в те дни, когда из Дома архитекторов мы возвращались к себе по Тверскому бульвару. В хорошую погоду мы часто встречали Раневскую, сидящую на бульваре на скамеечке, и провожали ее домой. Она очень радовалась этим «случайным» встречам.
Рядом с Театром Пушкина, который стоит на Тверском бульваре, жила Нина Станиславовна Сухоцкая — близкая подруга Фаины Георгиевны. Нина Станиславовна, как выражалась Раневская, досталась ей «в наследство» от режиссера Александра Таирова. Как известно, его супругой была актриса Алиса Коонен, а Сухоцкая была ее племянницей. Когда Камерный театр закрыли, а Таирова предали жесточайшей критике, Раневская места себе не находила. Рассказывала, что у нее случился нервный срыв, она постоянно плакала — даже на улице. Тогда ей посоветовали обратиться к психиатру. И вот Фаина у врача:
— Что вас беспокоит?
— Я постоянно плачу, закрыли театр моего друга, сняли афиши...
— Близкий друг? Отношения были?
— Что вы?! Я дружу с его женой.
— Так, значит, вы говорите, отношений не было... Хм... Обыкновенная психопатка!
Раневская любила со смаком пересказывать эту историю в лицах.
С Ниной Станиславовной Сухоцкой они познакомились еще в 1910 году в Евпатории — там отдыхали их семьи, в том числе и Алиса Коонен. Фаина, грезившая сценой, преклонялась перед прекрасной Алисой. Все вместе они ходили к морю. Сухоцкая тоже стала артисткой, и с Раневской они даже встретились на одной съемочной площадке — фильма Михаила Ромма «Пышка». Эта дружба продлилась всю жизнь. И хотя Фаина относилась к Нине, как и ко многим, иронично, в старости они были практически неразлучны. Нина называла Раневскую Фунтиком. Они часто гуляли по Тверскому бульвару, и Нина уверяла Фаину, что воздух там лучше, чем в Швейцарских Альпах. У Нины Станиславовны была пуделиха Дезька. Почти всегда, когда мы с Алешей шли по бульвару, к нам откуда ни возьмись подлетала Дезька и начинала вертикально подпрыгивать от радости, пытаясь дотянуться языком до наших лиц. Она была маячком — значит, где-то рядом Нина Станиславовна, а с ней наверняка и Фаина Георгиевна с Мальчиком. Кстати, зимой в гололед после прогулки Нина Станиславовна отводила Фуфу к себе. Откуда они звонили мне, чтобы я пришла и отвела Фаину Георгиевну домой. Я садилась в троллейбус и приезжала. Мы плелись по гололеду, и Раневская причитала, глядя на бездомных собак: «Ох, бедные собачки, у них нет хозяев...»
Своего Мальчика Раневская тоже подобрала на улице. За Театром Пушкина на Малой Бронной, там, где сейчас гастроном, раньше был пустырь. На этом пустыре бегали разные собаки. Но Фаина облюбовала именно этого песика и все время подкармливала его. Мы приходили на пустырь, и начинались поиски, мы заглядывали в морды всем местным собакам. «Где, где моя собачка? — вопрошала Раневская. — Мне надо ее найти. Мальчик, Мальчик!» И он выбегал к ней. Помню, однажды проходящая мимо женщина зло сказала: «Напрасно вы его кормите, у него хозяйка работает в столовой, эта собака не голодает». Как-то прихожу к Фаине Георгиевне домой, а у нее в прихожей спит этот пес. У нее сложилась какая-то сверхъестественная привязанность к этому Мальчику, потому что вся ее жизнь отныне стала подчиняться его интересам. Иногда Раневская просила меня погулять с Мальчиком. У него были свои маршруты, и он шел только туда, куда хотел. Очень умело сопротивлялся, вставая на все четыре лапы, втягивая голову, а носом указывая направление, куда хочет идти. Представлял он из себя бочонок на лапках с тоненьким облезлым хвостиком — Фаина взяла его уже стареньким, полуслепым. Фуфа его обожала, считала самым красивым и даже посвятила ему стихотворение: «Мальчик, милый мой, родной, он приполз ко мне домой. Он со мною день и ночь, потому что он мне — дочь». Питался пес по-королевски: азу, бефстроганов, антрекоты, которые покупались в кулинарии на пересечении Мамоновского переулка с улицей Горького. Недаром Раневская говорила: «Моя собака живет как Сара Бернар, а я как сенбернар».
Фаина Георгиевна нередко приглашала нас с Лешей на свои спектакли. Несколько раз я была на «Дальше — тишина», несколько раз на ее последнем спектакле «Правда — хорошо, а счастье лучше». Режиссером этой постановки был Сергей Юрский. Раневской он поручил одну из главных героинь — няньку Филицату. К сожалению, в этой роли Фаина Георгиевна часто попадала в неловкие ситуации на сцене, то и дело забывая текст. Ее мог бы выручить суфлер, но Юрский почему-то распорядился суфлерскую будку убрать. Тем не менее режиссера Фуфа не ругала — напротив, была очень благодарна ему за эту роль. Юрский так придумал, что все герои в спектакле пели. Поработать над музыкальной частью он пригласил знаменитого оперного режиссера Бориса Покровского. И тот ставил артистам вокал. Фаина Георгиевна тоже пела в этом спектакле старинные романсы. Запела и Варвара Сошальская — с ее-то прокуренным голосом. Потом она с гордостью говорила: «Представляете, я, оказывается, петь умею!»
От нас Раневская требовала, чтобы мы зашли после спектакля к ней в гримерную. И за кулисами всегда начиналась одна и та же «песня» — обсуждение моих нарядов. Она считала, что я очень богато одеваюсь, хотя это было совершенно не так. Никаких фирменных вещей у меня никогда не было, я обшивалась в обычных ателье, а кое-что шила сама. Фуфа же считала, что наш бюджет тратится исключительно на меня. Хотя на самом деле все было наоборот, потому что Алешу обшивал самый дорогой театральный портной. И ткани для его костюмов мы покупали самые дорогие и качественные. Готовую одежду на Щеглова найти было невозможно — слишком нестандартная у него была фигура, очень длинные ноги. Леша ходил в супермодных югославской дубленке и кожаных ботинках на молнии. Но Фаина Георгиевна говорила: «Таня, вы одеты как миллионщица! А у Лесика мерзнет... (один орган)». Я не спорила. Не высказывала я мнения и об актерской работе Фаины Георгиевны, хотя она всегда пыталась спровоцировать — встречая нас за кулисами, сокрушалась: «Как я сегодня плохо играла!» Но Алеша меня предостерегал: «Не дай бог, если она тебя спросит, как играла!» К счастью, мнение какой-то девчонки Раневскую не шибко интересовало. А вот если кто-то из коллег смел не очень лестно отозваться об игре Раневской, он для нее исчезал навсегда.
Мы старались не пропускать дней рождения Фаины Георгиевны. В эти дни она всегда была очень торжественной, важной, благородной. Как царица усаживалась в кресло и принимала поздравления. Приходили люди с приветственными адресами, с корзинами цветов, смущаясь, произносили поздравительные речи, кто-то уходил, кто-то оставался. За столом каких-то особенных разносолов никогда не было, а основным напитком всегда было шампанское. Некая грузинка Тамара — поклонница и приятельница Фаины Георгиевны — всегда привозила пироги. Причем они были в коробках от конфет разной величины, но форма каждого пирога точно соответствовала коробке — я всегда поражалась, как ей это удавалось. Пироги были из слоеного теста с капустой, очень вкусные.
Иечка Саввина приносила запеченную индейку. Она и в будни часто навещала Раневскую и обязательно подкармливала ее. Либо приносила что-нибудь готовое, либо запекала импортную курицу. В отличие от отечественной, эту курицу было достаточно распластать на противне, смазать майонезом и засунуть в духовку минут на двадцать — тридцать. Просто, но вкусно, Фаине Георгиевне очень нравилось. Ия никогда не засиживалась: «Алешенька, целую! Танечка, пока!»
Постоянными гостями на днях рождения Фаины Георгиевны были киновед Натэлла Лордкипанидзе, журналистка Татьяна Тэсс, актер Анатолий Адоскин и певица Елена Камбурова, в последние годы — Сергей Юрский и Наталья Тенякова, киновед Андрей Зоркий. Помню, однажды в чем-то необыкновенно красивом, красном, развевающемся стремительно впорхнула Маргарита Терехова. Она подлетела к сидящей в кресле Фаине Георгиевне и приземлилась у ее ног. Это было очень эффектно.
Как-то пришла бывшая соседка по высотке Галина Уланова. Меня поразил облик Галины Сергеевны. Все было в ней идеально: и стрижка, и руки, и ноготочки, и фигура, и поза за столом. На ней было красивое платье в китайском стиле из плотного шелка абрикосового цвета с вышитыми хризантемами. На фоне нас всех она была как будто не настоящая, а вырезанная из журнала. Знаю, что Ирина Сергеевна к ней относилась очень ревностно. В свое время Юрий Завадский развелся с Анисимовой-Вульф и много позже женился на Улановой.
Встречала я в гостях у Раневской и Татьяну Ивановну Пельтцер. Помню, Фаина Георгиевна ее крепко обняла при встрече и посадила в торце стола рядом с собой, представив: «Это моя любимая подруга Таня». А Татьяна Ивановна, увидев моего Алешу, рассказала историю. Пельтцер из театральной семьи, ее отец актер. Когда Таня была совсем маленькой, родители взяли ее с братом к Павле Леонтьевне Вульф. Они приехали договариваться о какой-то совместной работе. «Пока родители вели переговоры, мы с братом гуляли во дворе. Мы были запущенными, неухоженными детьми, руки в цыпках, — вспоминала Татьяна Ивановна. — Как вдруг на крыльце появилась девочка ангельской красоты — в кудряшках, бантиках и кружевах. В знак доверия девочка протянула нам фарфоровую куколку, копию своей хозяйки. Это было уже слишком — и мой брат тут же оторвал этой кукле голову. Да, Леша, этой девочкой была твоя мама, мы ее помним с тех пор». Мы с мужем в ужасе переглянулись, потому что представили реакцию рафинированной и педантичной Павлы Леонтьевны на сломанную куклу. Она с родной дочкой однажды неделю не разговаривала, когда решила, что Ирочка разбила чашку. А бедная шестилетняя Ира ничем не могла подтвердить свою невиновность.
Другой постоянной гостьей и настоящей подругой Фаины Георгиевны была Елизавета Моисеевна Абдулова — вдова актера Осипа Абдулова, снимавшегося с Раневской в фильме «Свадьба»: он сыграл грека. Раневская его обожала за талант, но ей приходилось «расплачиваться» за эту дружбу. Чтобы содержать красавицу жену, Абдулов давал сотни концертов и постоянно включал в программу чеховскую «Драму». Его партнершей в этой сценке была Раневская, и он ее измучил этими концертами. А когда Фаина Георгиевна отказывалась, давил на жалость — рисовал себя на паперти с протянутой рукой. Сын Елизаветы и Осипа Абдуловых Всеволод был лучшим другом Владимира Высоцкого, и однажды Елизавета Моисеевна принесла Фаине послушать пластинку барда. Раневская восхитилась песнями Высоцкого, особенно ей понравилась «Лирическая» («Живешь в заколдованном диком лесу...»). И с тех пор Фаина Георгиевна следила за творчеством Владимира Семеновича.
На один день рождения Раневской Елизавета Моисеевна пришла в очень красивом дизайнерском платье, элегантно облегающем ее прекрасно сохранившуюся фигуру. Верх платья был в горох, а расклешенный низ — в клетку, горошины и полоски были зеленого цвета на белом фоне. Это было изумительное платье, должна я вам сказать. Представляя подругу, Раневская сказала гостям: «А это Елизавета Моисеевна, которая досталась мне «в наследство» от моего любимого друга Осипа Абдулова». Елизавета Моисеевна вспыхнула как мак и со словами «пойду покурю» выскочила в подъезд. Не успела за ней закрыться дверь, как Фаина Георгиевна громким голосом добавила: «Ну, вы видели это платье?!»
Я бросилась за Абдуловой на лестницу:
— Елизавета Моисеевна, какое у вас чудесное платье! Где же вы достали такую красоту?
Она вздохнула с облегчением:
— Сшила на заказ. Знаете, внизу — это скатерть, а остальное — это платье моей внучки. Сейчас же ничего не купишь в магазинах...
Я еще раз похвалила изумительный вкус Елизаветы Моисеевны, и мы вернулись за стол.
За два года до ухода Фаины Георгиевны из жизни мы с Алешей уехали по работе в Афганистан. Наше общение с Раневской перешло в эпистолярный жанр. И такие жалостливые письма она нам писала! Они опубликованы в Алешиных книгах. Сначала она писала нам на своих фотографиях, потом стала покупать открытки с маркой. Раз в две недели в Кабул приходила почта, и всегда нас ждало две открытки от Раневской. Потом письма стали приходить, написанные другой рукой: силы покидали Фаину Георгиевну и писать под ее диктовку стала Нина Станиславовна. За два года у нас скопилась целая коробка этих открыток. В первый отпуск мы привезли Фаине Георгиевне красивый термос. С тех пор она всех гостей стала угощать чаем из него, ласково гладила термос по корпусу и с гордостью говорила: «Посмотрите, это мне Алешенька привез из Афганистана! Какое качество — вот что значит Европа!» Хотя на термосе было написано Made in Japan. В тот раз мы привезли еще очень красивый и удобный халат, но он, к сожалению, оказался ей мал.
В своем последнем письме Фаина Георгиевна, обращаясь к Алеше, писала: «Все больше и больше по тебе тоскую. Все думаю, вспоминая, с какой любовью маленького носила на руках. С годами любовь стала расти и превратилась в огромную привязанность. Ведь ты у меня теперь один любимый...» У нас был назначен отпуск на август, мы хотели встретить день рождения Фаины Георгиевны вместе с ней — уже были заказаны билеты... Как вдруг 19 июля в посольство приходит телеграмма от моей подруги о смерти Фаины Георгиевны. Телеграмму нам привез культурный атташе. С огромным трудом удалось изменить срок вылета, и мы рванули в Москву. Прилетели накануне похорон. Наутро побежали на рынок покупать цветы. Мы скупили все сиреневые и лиловые, что там были. Потом я купила венок, сорвала с него все искусственные цветы и к этому остову приплела наши фиолетовые и траурную ленту, которую предусмотрительно заказала моя подруга...
В последние годы Фаина Георгиевна стала часто дарить нам книги из своей библиотеки — ничего более ценного в ее доме не было, да и она ценила книгу превыше всего. Вернулся к нам и ее любимый Модильяни, подписанный ее рукой: «Алеше — в долготу его дней, — навсегда, не на время».
...Уже восемь лет нет моего супруга Алексея Валентиновича. Как и Фаина Георгиевна, на склоне лет я осталась одна. Чтобы не чувствовать себя одинокой и беспомощной, перебралась в Ярославль, поближе к своим сестре Ольге и племяннице Елене. И теперь здесь, на нашей общей даче, мы в память о Фаине Георгиевне и Алеше выращиваем сиреневые астры...
0
66.00
