ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Сен. 23, 2020

***

Сын Игорь так похож на Эдуарда Анатольевича, что становится не по себе. Моментами и вовсе кажется — говорю с ним самим. Когда Игорь улыбается. Щурится на солнце. Одно лицо!

Не могу удержаться, говорю. Игорь откликается:

— С годами — все сильнее похож. Как говорят, глаза отцовские. Телосложением-то он помощнее. А в детстве я на мать походил.

— В чем, мама говорила, вы — абсолютный отец?

— Оба мягкие. Безотказные. Мать все его укоряла: «Эдик, разве так можно?» — «Ну как ему откажешь. Просит же...» Вот и я такой же.

Раз так, прошу Игоря отыскать лучшую книжку о Стрельцове — «Вижу поле». С отцом на обложке. Фотографирую, фотографирую, фотографирую.

Действительно, безотказный.

Перебираю торпедовские медали отца — в 60-х еще именные. Приподнимаю, переворачиваю одним пальцем, замираю от выгравированного — «Эдуард Стрельцов»...

Вот — значок «змс». Олимпийское золото 56-го. Медаль сыгравшего в финале Симоняна хозяин этой квартиры не взял — здесь легенда не врет. Но другая до него дошла. Отлитая уже в Москве на монетном дворе.

— Так где было место отца? — поворачиваюсь к Игорю.

— На кухне — вот здесь, у стенки. Стол тогда был квадратный, у него табуретка стояла. Когда мать ждал — ставил на нее колено и смотрел в окно. Шла от Курского вокзала. Мать выделялась, видно было издалека.

— Красный цвет любила?

— Нет. Походка, мать вообще колоритная женщина была. Как отец увидит — сразу на балкон идет. Там ждет.

— Так любил?

— Даже есть без нее не мог. Мы с Маринкой только поженились, здесь жили. Что-то приготовит после института: «Эдуард Анатольевич, покушаете?» — «Не-е-т, я жду Раю...» Чтоб именно мать в тарелку положила. Отец ее очень любил, очень... Где-то напортачит — потом обязательно с цветами явится. А если с ветеранского матча вернется среди ночи — идет ко мне в комнату. Вымпела раскладывает, значки, афиши какие-то...

Телогрейка с зоны пропала

Игорь встает у окошка. Смотрит куда-то далеко. Как смотрел отец, выискивая глазами в толпе свою Раису Михайловну. Снова мне кажется — говорю с Эдуардом Анатольевичем.

Не поворачиваясь, Игорь роняет:

— Знаете, до меня все дошло, когда сначала отца не стало, а следом и матери. Сразу понимаешь — никого роднее у тебя уже не будет. Вчера еще были рядом и ты не понимал, насколько они нужны. А тут дошло! Не через месяц, а на следующий день пронизывает. Еще до похорон. Все, их нет, не вернуть никак...

— Я представляю.

— Не знаю, как получилось не свалиться в пустоту. Удержаться.

— До сих пор не хватает?

— Еще как... Я постоянно мыслями с ними. Это боль! Когда отца не стало, мы с матерью первое время чуть ли не каждый день ездили на кладбище. Обязательно приезжали 21 и 22 июля. В день рождения и день смерти. А когда мамы не стало, встретился с батюшкой — он говорит: «Не надо тревожить мертвых. Выбери один день — только тогда и приезжай».

— Какой выбрали?

— День рождения. А на день смерти даже ребята из «Торпедо», игравшие с отцом, не любят там появляться. Лучше дома посидеть, помянуть.

— Снится отец?

— Один раз приснился — сразу после смерти. Бегал вокруг стола за мной: «Отдай костюм, отдай костюм!» Как раз тот единственный его спортивный костюм Adidas, который сохранился. Я кричал во сне, мать растрясла: «Ты что?!» А я весь в поту. Говорю: «Отец приснился, костюм отнимал...» К чему это?

— Сейчас этот костюм здесь? Можно посмотреть?

— На даче лежит. Остальные сгинули. Времени-то сколько прошло! Этот-то, самый последний, выдали в ветеранской сборной СССР. Когда землетрясение в Армении было? В 89-м?

— Ну да.

— Поехали туда играть, еще «Аэрофлот» у них спонсором был. Были отцовские бутсы — я отдал парню, который собирался музей создавать. Всякие кроссовки повыбрасывали, пока я в командировке был. Но жалею только об одной пропаже.

— Это какой же?

— Бабка умерла, приехали разбирать вещи в ее квартире. После смерти там три года никто не жил — полчища тараканов!

— Могу представить.

— Там выбрасывать много пришлось, замучался на помойку ходить. Натыкаюсь на какой-то сверток. Что, думаю, завернула? Бабка-то старая, что угодно могла спрятать. Какая-то ношеная телогрейка. Темно-серая, почти черная. Собрал другой мусор, свалявшееся пшено, в нее завернул и понес на помойку. Возвращаюсь — сердце не на месте. Щемит и щемит. Не то сделал! Даже жена спрашивает: «Что случилось-то?» — «Что-то не то произошло...» Натыкаюсь глазами на какую-то тряпочку — и дошло!

— Кажется, я уже понимаю.

— Это была отцовская телогрейка с зоны!

— Какой ужас.

— Сразу побежал туда — все, уже унесли. Своими руками, получается, выбросил. Как я на пришитый номер внимание не обратил? Простить себе не могу!

— Какие-то вещи Эдуарда Анатольевича остались на этой кухне?

— Да вот его любимая кружка на подоконнике. Ручка отбилась — а расстаться с ней все равно не мог. Держал по-особенному, не как все. Ну и мы храним.

— Замечательная.

— Одну отцовскую пепельницу расколотили — пришлось выкинуть. Но любимая осталась! Та, где бычок можно на краешек положить и не сваливается. А с другой, глиняной, сигарета все время выпадала. Смотрит футбол, забудет про нее — а пепел уже на полу... Вот мать заставляла пользоваться этой.

— Курил одну за одной?

— По две пачки в день улетало!

— Ого.

— Причем, строго — «Явы» явской, в мягкой пачке. С длинным фильтром. Была еще «Ява» дукатовская, в твердой. Эти плохо переносил. Кстати, один профессор из института физкультуры рецензию писал на книжку «Вижу поле»: «Содержание-то мне понравилось, но какой пример автор подает молодежи? На обложке — с сигаретой!»

— А книжка прекрасная.

— Самая лучшая из всех. Они ее с Нилиным писали в нашей квартире — под этим делом...

— Александр Павлович рассказывал — трезвыми почти не бывали. Может, поэтому книжка и получилась.

— Ну да, все правильно. Весело писалось. До сих пор помню: листы разбросаны по большой комнате, на полу... Ползают, собирают, что-то пишут, вычеркивают, чертят схемы, смеются... Никаких видео — все по памяти!

«Отцовская «Волга» до сих пор ездит»

— Слух дошел — отцовская 21-я «Волга» Стрельцова до сих пор ездит.

— Да!

— Отдали знакомому?

— Не знаю. Но года три назад были на кладбище — так подошел мужик в летах. Показывает фотографию — отец на базе моет как раз эту «Волгу». Рассказывает: «Игорь, между прочим, «Волга» эта до сих пор бегает. Я документы видел...» Тогда техпаспорт был как книжечка. Вписывали каждого владельца. Так первым значится Стрельцов Эдуард Анатольевич. Этот техпаспорт тоже сфотографировал. Все точно!

— А где?

— Вот я не помню — то ли в Грузии, то ли в Абхазии. Так и «восьмерка» отцовская еще жива.

— Она-то где?

— Ребята знакомые на даче ездят. С этой машиной история!

— Расскажите же скорее.

— Отец приехал с ветеранской сборной играть в Тольятти. Против заводской команды. Потом фуршет, поддали, директор завода сидит рядом... Говорит: «Эдик, ты что такой грустный?» — «Да сын мудак, опять машину разбил. Достал уже».

— Про вас речь?

— А про кого же? Я в отличие от отца гонял. Это он аккуратист, поворотничек включит... Но не в этом дело. Директор оживился: «А какая у тебя машина?» — «Шестерка» — «Забудь про нее! Мы сейчас выпустили шикарную машину, восьмая модель. Вот это автомобиль мощный!» — «Да ну, и ее расколотит». Но уговорили его под этим делом — мол, пригоним в Москву. По госцене. Отец согласился и тут же забыл. Проходит время, мать с отцом идут — а во дворе мужичок дожидается: «Я вам машину пригнал, как договаривались» — «Какую еще машину?» — «Да вон стоит, «восьмерка». С вас столько-то...»

— Ну и ну.

— Мать на отца: «Да ты офигел?! Откуда такие деньги?» Мужик смотрит на все это: «Отдайте хотя бы половину. Остальное потом». Вот мать бегала по знакомым, занимала. С книжки снимала. Еще нашу битую «шестерку» надо было продать.

— Эдуард Анатольевич вроде бы попадал в аварию.

— Нет, у отца аварий не было вообще. Только вмятина на крыле. У нас по дворам постоянно лобовые стекла воровали.

— Вантузами вытаскивали?

— Совершенно верно. Так отец автомобиль загнал на ЗИЛ. Ему стекло безо всякой резинки на 88-й клей посадили, не оторвать ничем. Как-то выходим — видно, ковырялись, пытались вынуть. Не смогли.

«Дача сгорела. А с ней — письма отца»

— Много фотографий осталось?

— Вообще ничего не сохранилось. Как бабка письма отца с зоны отдала — не представляю! Вот такой куль был!

— Кому отдала-то?

— Да Нилину для книжки. А потом у него дача в Переделкино сгорела — а с ней и письма. Все сгинуло. Мне-то ничего не давала. Приезжал: «Бабушка, дай фотографии перепечатать» — «Ой, не дам...» Потом умерла — и пропали фотографии.

— Стащил кто-то?

— Мы переезжали и пропал один чемодан. Остался другой. Если отдавал журналистам — все себе записывал. Вроде возвращали! А недавно полез искать — лежит крошечный альбомчик, больше ничего. Хоть сохранилась моя любимая.

— Это какая же?

— Стою я, отец и Анисимов. Помощник отца в детской команде. Смотрим, как их детишки играют. Если б она пропала — уже не восстановить. Это другие часто перепечатывали — как мы с отцом зарядкой занимаемся, завтракаем...

— Могу понять, когда вам фамилия помогала в жизни. А когда мешала?

— Ненавижу, когда в компании меня начинают вдруг представлять. Заходишь в пивную с кем-то, кто тебя знает. Вдруг начинает перед другими выступать, на меня указывает: «Ты хоть знаешь, кто это?» Ну какое я к этому имею отношение?! Просто ношу фамилию отца! Сам я в футболе ничего не добился. Мне эта известность ни к чему! Какого *** ты говоришь?! Сразу стараюсь уйти.

— А кто-то, наоборот, за родственника себя выдает.

— Ненавижу, когда люди начинают: «Да я со Стрельцовым играл, все про него знаю. Пил с ним...» А я знаю, что этого не было!

— Заводитесь?

— Сразу закипаю: «Где ты пил?»

— Адрес?

— Да. «Адрес и год скажи!» Человека обычно оторопь берет. Потом начинает выдумывать: «На Курской» — «А где вы сидели?» — «В комнате...» Все ясно, врет.

— Почему это?

— «В комнате? — переспрашиваю. — Уже вранье!» Отец никогда ни с кем в комнате не сидел. Только на кухне. Вот как и мы сейчас.

Ежик в комнате

— Ни разу разговор не заходил, чтоб повесить мемориальную доску на этом доме?

— Заходил!

— Так где же?

— На этом не будет. Я не хочу.

— Почему?

— Потому что в этом доме сейчас хрен знает, кто живет. Я здесь с 70-го года — знаю человек десять. А прежде знал весь дом. Генералы жили, писатели, комментаторы...

— Самый известный сосед?

— Вот мы на одиннадцатом, а на девятом жил Лев Лебедев. Спортивный обозреватель «Правды». Жена его еще жива. Сын, Сережка.

— Значит, не будет доски?

— Будет. Ребята идею не оставили. Этот — последний дом в жизни отца, а повесят на одном из старых. Нашли тот подъезд в Перово, где жил. Хоть все изменилось. Даже старика-соседа, который отца помнит. Но я предложил не там устанавливать.

— Лучше на Автозаводской?

— Вот, точно! Там отец две квартиры сменил. Самое лучшее место — напротив бывшего ресторана «Огонек». Еще рыбный магазин рядом. Отец там жил, когда доигрывал последние годы — 67-й, 68-й... Стена дома выходит прямо на Автозаводскую площадь. Народ все время ходит, рядом префектура, метро. Главное, место торпедовское!

— Это точно.

— Сейчас на месте бывшего ЗИЛа микрорайон строят — там одну улицу хотят именем Иванова назвать, Стрельцова...

— Кто сейчас живет в бывшей квартире отца?

— Знакомые просились посмотреть эту квартиру. Их даже пустили. Полная перепланировка. Я по памяти рассказывал, как все было при отце. Двери открывались туда-сюда, в коридоре мяч с отцом гоняли, люстры били одну за другой... Как раз фотография, где мы с отцом зарядкой занимаемся, в той квартире сделана!

— Помните тот день?

— Нет. Но вот игрушка с фотографии, ежик, до сих пор жив. Стоит в комнате. Если племянник не стырил.

«Шустикова ударили по голове. Лежал возле метро»

— Только прошел по Первому каналу один фильм об отце — а на подходе следующий.

— В 2014-м ко мне обратилась организация, хотели снять двухсерийный фильм. На два с половиной часа. Собирались пустить в кинотеатрах. Я поразился: «Кто ж выдержит в зале два с половиной часа?» — «Что-нибудь придумаем...» Поехали смотреть обстановку в Электросталь, где отец сидел часть срока. Решили тюремную часть снимать в Белоруссии. Там дешевле. Теперь уже четыре серии планировалось. Но и в них все не поместилось!

— Сколько получилось?

— Восемь. Что-то начали переснимать, менять. Все откладывалось и откладывалось. Потом узнаю через Нилина — кто-то этому фильму сует палки в колеса. Заставили урезать всю зоновскую тему. Но мне-то все равно. Главное было, чтоб вышел фильм.

— Это понятно.

— Я звоню — они уже перестали трубку брать. Проходит время — мне угрозы посыпались!

— Господи. Что за угрозы?

— Когда давали режиссерский материал, я подписал. Но что-то вычеркнули с женой, что-то поправили. Вот и началось: «мы сожжем твою машину», «ты смотри, появишься на «Торпедо»...»

— Ну и ну.

— Потом приятели рассказывают, которые смогли посмотреть — в фильме и бабушка умирает раньше, чем было на самом деле, и встречает у зоны отца Иванов. Хотя я настаивал — встречать должен Шустиков! Как было на самом деле! В фильме, который уже прошел по телевидению, тоже не Шустиков встретил. Видели эпизод — отец выходит, скидывает с себя телогрейку и запускает в репейник? Прямо с откоса?

— Ну да.

— Так про этот случай мне Шустиков рассказывал. Так летела, говорит... Он за этой телогрейкой и полез! Виктор Михайлович встречал отца на своем «Москвиче». А в фильме приезжает какая-то «Волга». Да не было у Шустикова никогда «Волг» — только «Москвичи»! Ездил на зону к отцу только Шустиков, больше никто. Один раз кого-то молодого взял. То ли Ленева, то ли еще кого.

— Ну как Шустикова после такого вычеркивать?

— О чем и речь. Вот это мне не понравилось — что Иванова делают отцу лучшим другом. Что в одном фильме, что в другом. А эпизод, как отца заставляют мячом сбить шапку с офицера? Сильно сомневаюсь, что такое могло быть. Никакую команду он там не тренировал. Ночами тренироваться не выходил — кто бы ему позволил на зоне? Но самому играть разрешали...

— С самим Шустиковым телевизионщики говорили?

— С ним сейчас тяжело общаться. Учитель говорит: «Не хотим его тревожить».

— Плохо чувствует?

— Еще бы. После того, как по голове дали.

— Боже. Кто?!

— Так напали же на него...

— Впервые слышу.

— Шел после футбольного матча домой — кто-то около Автозаводской дал Михалычу по голове. Причем, дали прилично. Народ идет — а мужик лежит. Думали, пьяный. Счастье, что кто-то постарше пригляделся: «Е, это ж Шустиков!» Вызвали «скорую», милицию. А не узнали бы — так и умер.

— Какой кошмар. Сейчас он как?

— Прихожу к нему, сижу рядом. Михалыч смотрит на меня внимательно — и вдруг выдает: «Сережа...» — «Я не Сережа. Игорь!» — «А, Игорь... Какой Игорь?» — «Да Стрельцов» — «А, Игорек, Игорек...» Через пять минут снова: «Сереж...» Во всех видит сына!

— Еще смерть сына как ударила. Могу представить.

— На панихиде более-менее держался. На кладбище и поминках — уже не знаю, я не поехал. Серегу в торпедовской часовне отпевали. После я Шустикова-старшего встретил: «Михалыч, хорошо держишься» — «Надо жить, надо жить». А вон как получилось. Сейчас совсем плохой. Думаю, Шустиков — последний живой человек, который знает правду, что случилось на той даче.

— Даже вы не знаете?

— Нет. Думаю, и бабка ничего не знала. Даже моей маме отец ничего не рассказывал. Перед самой смертью шепнул, когда склонилась над ним: «Рая, не я должен был сидеть». Вот и все.

— Шустикова разговорить не пытались?

— Один раз почти разговорил. Едва не раскололся, совсем близко было. Сидели, выпивали с ним. Собрался с духом: «Давай, Михалыч, расскажи мне все! Что тогда случилось?» Он помолчал — и только начал что-то говорить, как вошел кто-то, перебил. Всё!

— Закрылся?

— Выгнал я этого — снова начал: «Ну давай, говори!» Михалыч словно потух: «Давай потом, Игорь. Не сегодня. Как-нибудь придешь ко мне...»

«У Мишки, сына Воронина, страшная смерть»

— Вы читали сценарии. Самая-самая ахинея, на которую наткнулись?

— Пожалуй, вот эта — что моя бабушка умирает, не дождавшись его с зоны. Показывают первую жену, дочку — все думают, что это моя мать и я! Ребята, вы офигели? Головой-то думать надо!

— Кстати, как сложилась судьба Аллы, первой жены?

— Я не знаю. Вообще с ней не контактировал. Отец тоже с ней не общался. Зато когда умер, она пьяная звонила, что-то кричала матери насчет наследства... Такую ахинею плела!

— Что мать?

— Послала ее подальше. Она выкрикивала: «Я докажу, что Игорь — незаконнорожденный!» Ну не чушь?

— Чушь.

— Потом я ни с Милой, сестрой, ни с Аллой не встречался.

— Алла жива?

— По-моему, нет. А Мила — жива. Где-то ее представляли, мне показали: «Это твоя сестра». А буквально год назад мне звонит Витька Марьенко, сын бывшего тренера «Торпедо». Говорит: «Тут на какой-то презентации появилась молодая девка, говорит — я дочка Эдуарда Стрельцова, Мила...» Все офигели.

— В самом деле — она? Или какая-то аферистка?

— Понятия не имею! Может, кто-то Милой прикрывается. А может, сама чудит.

— Ей должно быть за 60.

— Ну да. А тут молодая. Может, внучка? Даже не знаю, чем Мила занимается. Я ребятам знакомым рассказал, которые занимаются благотворительностью — отвечают: «Игорь, как только кто-то появится, сразу за тобой отправляем машину. Приезжай и разбирайся». Но после этого случая раз — и все затихло. Аферистов-то много.

— Дети лейтенанта Шмидта?

— Вот-вот. Под дочку Воронина одна косила. А мы как раз с Мишкой сидели, его сыном, неподалеку от Автозаводской. Заходит эта девка, обрывки разговора до нас долетают: «Я — дочка Воронина...» Подхожу: «Кто-кто?» Повторяет. Мишка сидит поодаль. Говорю громко: «Миш, что сидишь? Подойди, познакомься с сестрой...» Ка-а-к она рванула к двери! Ой, кошмар!

— Вот это история.

— Друзья мои ехали в поезде — подсаживается молодой парень. Наташка, соседка моя, рассказывала: откусываю пирог — в этот момент парень произносит: «Вообще-то я сын Эдуарда Стрельцова, Игорь». Так у нее этот кусок пирога изо рта вылетел. Знает меня с детства! А парень продолжает, лапшу вешает... Сидят, слушают. Переглядываются.

— Первая жена на что претендовала? На эту квартиру?

— Как она могла на нее претендовать — если дали в 70-м году? Когда они давно не жили? Дали не только отцу, но и моей матери. Да ну, ерунда какая-то. Пьяные разговоры.

— Особо денег в семье в момент смерти отца не было?

— Не было, конечно. Откуда?

— Кстати! Как погиб ваш друг Михаил, сына Воронина?

— Стал очень зашибать в последнее время. До глюков. Страшная смерть. В нищете, какой-то бомжацкой квартире. Просто клоповнике.

— Чем занимался в последнее время?

— Мишка-то? Да ничем. Карты да игровые автоматы. Почти все деньги спускал.

— А какой красавец был. Вылитый отец.

— Да, одно лицо. Красивый парень. Только выше отца. А сестра его, дочка Воронина, жива. Где-то около «Торпедо» ее дом.

«На передачу про Фурцеву не пошел»

— Что-то наследникам за эти фильмы платят?

— Копейки. Как кость собаке. Маленькие «отступные», чтоб дал разрешение. Написал: «Не возражаю».

— 10 тысяч рублей?

— Чуть-чуть больше. Потом ни на прокатные, ни на что права уже не имеешь. Что они там сняли — не твое дело. Я делаю какие-то замечания, а в ответ: «Нам надо снять фильм!»

— Много я смотрел фильмов про вашего отца — а все равно ничего лучше, чем «Вижу поле», не сняли. Сразу после смерти. А музыка какая!

— Это самый первый фильм. Документальный. Меня тут звали на передачу про Фурцеву. Расспрашивать собирались, правда ли мечтала выдать дочку за отца. Сразу отсек: «Никуда я не пойду, ничего про это не знаю». Как же они упрашивали!

— Я как-то встретил близкого человека дочки Фурцевой, Светланы. Смеялся: «Да они с мамой знать не знали ни Стрельцова, ни футбол вообще».

— Вот и я думаю! Поэтому не хожу по этим передачам. Даже влезать в это не хочу. А то в фильме смотрю — то Фурцева предлагает на ее дочке жениться, то отец в Кремле нажрался. Даже тетки мои говорят: «Не могло такого быть!»

«На Ваганьково к отцу подхоронить никого нельзя»

— В том самом фильме «Вижу поле» успели снять Софью Фроловну, маму Эдуарда Анатольевича. Довольно крепкая старушка. Но вскоре умерла.

— Крепкая-то крепкая... Она и с нами жила, в этой квартире. Потом к себе вернулась в Коломенское. Отец считал, что бабушка во многом была виновата, что разошлись с Аллой. Бабка была против, чтоб отец женился! Притворяться она была мастерица, конечно...

— Как многие старушки.

— Приезжаешь, в дверь звонишь — бодрый голос: «Кто там?» — «Ба, это я...» Сразу пауза, голос меняется. Умирающим: «Кто-о?» — «Я это, Игорь» — «Кто? Я плохо слышу...» Актриса была! Отворяет дверь — еле двигается: «Ой, я так плохо хожу...» Но стоит заглянуть к ней в комнату — раз, сразу за спиной: «Что ты лазаешь?»

— Какая прелесть.

— Водочку любила. На моей свадьбе ни одного тоста не пропустила. А подкосили ее, видно, горящие торфяники. В тот год гарь стояла — не продохнуть. Даже не знали, что попала в больницу. Звоним — не подходит. Потом снова. Приезжаем — ее нет. Потом позвонили из больницы.

— А дальше?

— Приезжаем — а она уже там упала, сломала шейку бедра. Уже ясно: само не срастется, оперировать в таком возрасте нельзя. Уже думали ампутировать. Как-то приезжаем с матерью, врач встречает: «Состояние очень ухудшилось. Не представляем, что будет дальше». А через два дня умирает.

— Почему так против Аллы была?

— Она такая властолюбивая женщина была... Не то, что «против Аллы» — она и мать-то мою недолюбливала. А отец вот это ей простить не мог. Что слишком сильно опекала.

— Поэтому и хоронить решили не рядом с сыном?

— Похоронили на Кузьминском. К отцу вообще подхоранивать никого нельзя. Если только урну.

— Почему?

— Отцу очень рано поставили памятник — а весит много. С другой стороны лежит какой-то генерал, к нему постоянно подхоранивали. У нас даже памятник начал заваливаться. Пал Палыч Бородин и Гершкович чуть ли не полканистры цемента вылили под памятник — чтоб только не рухнул. Сколько там народа похоронено на каждом метре — никто не знает!

Как разбили могильный памятник Стрельцова

— С могильным памятником Стрельцову история вышла. Скульптор уже готовый расколотил молотком.

— Только это не на кладбище случилось.

— Что было-то?

— Делали его около Чистых прудов. Было три варианта, выбрали вот этот. Скульптору и художнику заплатили заранее. Мрамор откуда-то издалека везли, в России такой каньон один. Где мрамор серый. Когда все было готово, не поделили деньги. Один спьяну молотком ка-а-к дал по носу!

— Отколол?

— Разумеется. Этот испорченный памятник должен лежать где-то в Мячково. А нос — у нашего друга семьи Виктора Ивановича в гараже, в Измайлово. Я этот нос в руках держал.

— Назад было не приделать?

— Хотели отбитый нос приклеить, но вмешались ребята, бандюшки. Приехали — на уши всех поставили. Говорят: «До открытия памятника три дня. Если не изваяете то, что испортили, мы эту мраморную голову вам к ногам привяжем и утопим в Чистых прудах».

— Все успели? В жизни есть место подвигу?

— За день привезли гранит. Корячились сутки напролет.

— Зачем памятник в Мячково отвезли?

— Собирались там установить. Еще ребята, которые делали памятник на Восточной, изготовили офигенную ограду для могилы. Кузнечный цех ЗИЛа занимался. Чугунная, мячи и переплетенная колючая проволока.

— Что-то я ее не видел.

— Когда устанавливали большую плиту, ограда показалась маленькой. Сказали — мол, расширим. Так и сгинула. Говорили, вроде и сейчас лежит на «Торпедо». Но что-то мне кажется, давно ее пристроили. Такая классная ограда была!

— Памятник на Восточной вам как?

— Шикарный. Отец как живой.

— Что чувствуете?

— Почему-то все время кажется, что вот сейчас отец пойдет по дорожке. От стадиона. Вот черт его знает, почему! Если неподалеку оказываюсь — всегда стараюсь к этому памятнику подойти. Постоять хоть с минуту. Прямо прилив сил, заряд энергии!

— Настолько похож?

— Походка прямо его. Точь-в-точь.

— В Лужниках не то?

— Я бы не сказал, что в Лужниках плохой... Но как-то замысловато. Понимаю, хотели пас пяткой изобразить, но вышло что-то странное. Но все равно, аллея славы — это здорово!

— Памятник на Восточной свое место сохранит?

— INGRAD начал заниматься перестройкой стадиона. Дай Бог, чтоб получилась эта реанимация. Не превратилось в долгострой. Мне говорят: «Игорь, памятник перенесем вниз» — «Куда, к Москве-реке? Народ-то здесь ходит, по Восточной!» Болельщики даже подписи стали собирать — чтоб памятник никуда не сдвигали. Вроде решили оставить.

— Вроде бы большой был вопрос, чтоб похоронить Стрельцова на Ваганьково.

— Директор Ваганьковского кладбища лично ездил в ЦК, торпедовцы с ним. Чтоб только вопрос решился.

— Место хорошее. Центральная аллея рядом.

— Вообще-то собирались хоронить рядом с Яшиным. Но, как я слышал, Валентина Тимофеевна сказала — «Мне алкоголики рядом с Левой не нужны».

— Ничего себе.

— Насколько это правда — не знаю. Но передали люди вот так. А официально ответили, что там, рядом с колумбарием, проходит теплотрасса. Нельзя хоронить.

— Ерунда какая-то.

— Сразу после этого и Талькова туда положили, и трех «танкистов». Никакая теплотрасса не помешала. Когда Яшина хоронили, отец прямо у гроба сказал — «я буду следующим». Так и вышло.

«У отца рак, а идиоты лечили прогреваниями»

— Я был на тех похоронах. Ваш отец стоял у гроба Яшина с белым-белым лицом.

— Да. Он уже болел. Только лечили его от воспаления легких. А надо было — от рака.

— Такое можно просмотреть?

— Положили в больницу, сделали рентген. Видят — какое-то пятно. Начали лечить прогреваниями. Не проходит! Странно. Воспаление-то должно уйти. Делают отщип, попадают в самый очаг — все ясно, рак легких. Нет бы начать лечить...

— А они?

— Решили повторно делать — и не попали в этот очаг. Обрадовались: «Ой, ничего нет, мы ошиблись...»

— Ну и доктора. Это ж преступление.

— Потом, когда онкоцентр на Каширке затребовал отцовскую карточку из зиловской больницы в Царицыно, те ничего не дали. Потерялась, говорят.

— Последние недели были ужасными?

— А я вам расскажу. Мы с отцом спускаемся в гардероб с номерками в руках. Мать с каким-то мужиком разговаривает. Понятия не имею, кто это такой. Потом подходят, этот мужик сразу у отца горло начинает щупать. Потом дает матери телефон: «Рая, перезвони вечером». На следующий день повезли его на Каширку. О чем говорили — не знаю, я отца с матерью в машине дожидался. Выходят из корпуса втроем, отца усаживают: «Вези домой». А сами остались. Вскоре мать возвращается бледная, меня отзывает и шепотом: «Готовься к худшему. Может, отца скоро не будет...»

— Страшно слушать.

— На следующий день отца отвезли в онкоцентр. Врачи там прямо говорили: «Эти доктора, которые его лечили, просто идиоты. Три месяца прогревания делали, которые при онкологии убивают».

— Говорили, он со сборной ветеранов еще под Чернобыль съездил.

— Да. Съездил под Чернобыль. За три месяца исхудал так, что я его на руках переносил. Когда пеленку надо было вытащить. От 90 килограммов не осталось ничего.

— Понимал, что уходит?

— Все он понимал. Пытались полностью сделать переливание крови. А метастазы повсюду! Оставался со мной наедине — и пытался выдернуть капельницы: «Поехали. Забери меня отсюда. Лучше дома умру!» Так не хотел умирать в больнице...

— Боли были ужасные?

— При мне не кричал. Но по лицу было видно — очень больно. 21 июля приехали его поздравлять с днем рождения. Улыбался через силу. Обезболивающее уже не помогало. Мать мне звонит: «Что делаешь?» — «Кушать готовлю» — «Не надо. Отец еле живой». Вскоре Гершкович звонит: «Игорь, как там дела?» — «Мать только что звонила — отец умирает...» Кому-то сказал на стадионе «Динамо». Тут же и объявили — «умер Стрельцов».

— Точно. Объявили же за день.

— Да, прямо в перерыве. На весь стадион. Мне звонят: «Игорь, такое несчастье» — «Да отец жив еще. Только плохой». Тем же вечером вышло опровержение: «Я еще жив!» А в 4 утра все случилось.

— Умер все-таки в больнице?

— Да. На Каширке, в онкоцентре.

— Кто-то рядом был?

— Мама моя и бабушка. Вот тогда-то отец и сказал: «Рая, я ни в чем не виноват».

— У вас в последнее время был большой разговор с отцом?

— Да нет. Подолгу мы не разговаривали. Могли матч обсудить. Отец совсем немногословный был. Несколько фраз — и все, замолкал. Вот тут на кладбище один молдаванин принялся вспоминать: «Эдик сказал...» — как раздался голос Ловчева. Прервал: «Ну что ты ... (врешь)? Эдик никогда так сказать не мог!» Кто с отцом играл — все его выражения знали. У него тирад-то не было. 8 классов образование — какие там тирады могут быть?!

«Мама умерла в Сочи. Гроб до Москвы везли в «Восьмерке»

— Мама ваша тоже долго не прожила.

— Третий инсульт. После смерти отца вроде все нормально было. А потом началось. Как-то заезжаю в обед, дверь никто не открывает. Но слышно — в коридоре копошится, прямо у двери. Она! Дверь выбить не могу, ее отцу специально делали на ЗИЛе. Перелез через соседский балкон, захожу — мать лежит в прихожей. Оказывается, пальто свое стирала. Видно, нагнулась — все, инсульт...

— Но выкарабкалась?

— Положили в 13-ю больницу, около стадиона «Торпедо». Там врачи знакомые. Как-то прихожу навестить, в коридоре знакомая женщина окликает: «Игорь, а ты что здесь?» — «Да мать лежит...» — «Где? В этой палате?!» Побежала по врачам — чтоб срочно перевели в другую. Удивляюсь: «А что такое?» — «Да это палата для мертвецов. Никто из нее еще не вышел».

— Какой кошмар.

— Но поправилась. То я к ней приезжал, то Виктор Иванович. Друг семьи. Ухаживать за ней некому — Иваныч переехал к нам. Потом уехал в Штаты со сборной по плаванию — а мать здесь снова ударило. Но уже прилично. Хорошо, успела мне позвонить. Пал Палыч Бородин с Гершковичем здорово помогли, устроили в кремлевскую больницу. Тоже восстановилась! Но третий стал последним. Это вообще был ужас.

— Как случилось?

— Поехали с Иванычем на машине в Сочи...

— Говорили — это новый ее муж.

— Да никакой он не муж. Что за ерунда! Просто помогал человек. С бывшей женой даже не разведен. Так вот в Сочи мать увидела — машина продается. Хотела купить для меня. Что-то поссорились с Иванычем, и третий инсульт. В больнице умерла. Сентябрь, рейсы перегружены. Никто не дает тело в Москву переправить.

— В Сочи похоронили?

— Нет. Знакомые срочно прислали из Москвы лекарство — мать полностью забальзамировали. Иваныч уложил ее в «восьмерку» и повез в Москву...

— В тесный автомобиль?!

— Сидения сложил, все выкинул. Гроб как раз по длине зашел.

— Это сколько ж добирался?

— 20 часов ехал. Три раза останавливали гаишники. Когда к Москве подъезжал, говорит: «Стрельцову везу». Так зеленый свет дали. А здесь в морг отказываются брать. Мол, неизвестное как везли, микробы. Нужно же время, чтоб договориться, где хоронить! Что делать?

— Что?

— Здесь директор ЦУМа вмешался. Где мать работала. Нашли хорошее место на Даниловском, на возвышенности. Достойно похоронили. Но вот теперь к отцу ездить на Ваганьково, к матери сюда, к бабке — на Кузьминское...

— С мамой ужасная история вышла.

— Она на износ жила. С отцом бегала, со мной тоже нянчилась. В ЦУМе спецсклад держала. Тоже нервов сколько.

— Себя не винила — что доверилась не тем врачам, когда отца прогреваниями лечили?

— Не повезло. Вообще-то зиловская больница в Царицыно считалась отличной. Люди мечтали туда попасть.

— Народ на могиле собирается?

— Уже мало. Прежде-то по 40 человек бывало. В этом году пришло 15. Пандемия. Все боятся.

«Куда бы ни приехало «Торпедо» — народ бежит к Стрельцову. Козьмича это задевало»

— Вы свидетелем фантастической популярности отца становились?

— Я нет. Только по рассказам. Никонов вспоминал — поехали играть в Баку. Пригласили их на баскетбольный матч. Прямо на разминке объявили — присутствует, мол, Эдуард Стрельцов. Баскетболисты замерли, остановились — повернулись и начали аплодировать!

— Как отец реагировал?

— Он терялся сразу. Думаю, все это сказалось на отношениях с Ивановым. Куда бы ни приехало «Торпедо» — народ бежит к Стрельцову. Хотя отец тренер дубля, а Иванов — главный. Наверное, Козьмича это задевало.

— Ревнивый в этом смысле был?

— Когда отца посадили — в защиту ничего не сказал. Да и потом у них были сложные отношения. Может, отец от него поддержки ждал — а Валентин Козьмич в сторону?

— В этой квартире Иванова не видели ни разу?

— Здесь — ни разу. В старой бывал. Особенно хорошо Сашу Медакина помню. Анзор заглядывал.

— На родительских собраниях Эдуард Анатольевич мелькал?

— Никогда. Это он не любил. Ко мне на выпускной пришел — так весь вечер простоял в углу. Не переносил эти массовые мероприятия. Когда я на Украину собрался ехать, договорились встретиться со знакомым на Автозаводской в центре зала. Я с отцом приехал. Люди из поездов выходят, видят его — присматриваются: Стрельцов? Нет? Он смущается. А товарищ мой появляется, кричит на весь зал: «Эдик! Стрельцов!» Вся толпа — ух! Головы в нашу сторону!

— Вот это испытание.

— Я думал, отец сквозь землю провалится. Побагровел весь, за колонну спрятался.

— Когда отец заболел — друзья сильно помогли?

— Когда узнали — да. Особенно с переливанием крови. Тоже была история — нигде не могли нужную достать. Вот ребята помогли. Какие-то обезболивающие таблетки приносили. Но вот когда отца не стало — как-то друзей поубавилось.

— Пустота?

— Да. Первове время еще ничего, а потом от семьи устранились. Все тише и тише.

— Зато с годами отцовская слава громче и громче.

— Столько интересного открывается. Мне тут прислали фотографии — стоят спартаковцы и отец среди них. Тоже в майке «Спартака»! Я обалдел! Откуда? Как такое могло быть?

— Кто был на похоронах Харламова, вспоминает: страшный ливень — и вдруг внезапное прояснение. Что помнится из похорон отца?

— У отца — то же самое! В день похорон сначала накрапывал дождь. Потом вдруг солнце. Что там творилось... Мои знакомые ребята три раза приходили, потом возвращались. Петьку Ушакова, бывшего футболиста «Спартака», снова и снова вижу: «Петь, ты чего?» — «С Эдуардом Анатольевичем надо проститься» — «Да ты в какой раз проходишь?» — «В пятый...» Он не один такой. Народ шел и шел. Людей отпускали с ЗИЛа — достаточно было сказать, куда идут!

— Все успели?

— Похороны задержали то ли на два, то ли на три часа. В этот день еще около Высоцкого много народа собралось. Мои знакомые гаишники стояли в оцеплении — так потом рассказывали: «Еле с милицией толпу сдерживали». Меня-то оттерли.

— Что вы говорите.

— Когда отца уж опускали, я еле протиснулся — Мишка Воронин пропихнул сквозь толпу. Кричу: «Дайте с отцом-то проститься!»

— Со стороны отца какая-то родня осталась?

— Вообще никого. С бабкой та линия угасла. Хотя были дядя Саша, дядя Юра...

— Эдик, ваш сын, к футболу равнодушен?

— Как «равнодушен»... Сборную-то смотрит. Клубы — нет. Он по компьютерам больше. Думаю, с возрастом на деда будет похож лицом.

Шрам от Никулина на икроножной

— У бывших футболистов тех лет все ноги в шрамах. У вашего отца тоже?

— Ахилл весь был разворочен. Правая пятка разбита. Два приличных шрама на левой ноге. Надкостница тоже разбита.

— Рассказывал — как?

— Да разве упомнишь? Знаю, что в игре за дубль Никулин из «Динамо» отцу здорово засадил. На икроножной след остался. Раньше щитки-то почти не надевали. Они сами по себе тяжелые как зараза — слой войлока, бамбуковые палочки вдоль, и еще раз обшиты войлоком. Такое на себе таскать! А если дождь?

— То что?

— Моментально разбухали. Так что отец щитки не носил. На костылях его помню очень хорошо.

— После Никулина?

— Нет. Новый год дома справляли.

— И неудачно?

— Поздно уже было, гости расходились. А у нас квадратная радиола на полу стояла. Шнур болтался. Шел — и раз на нее! Вот в пятку и вошла. Так отец расшатал этот кусок, из ноги вытащил и дальше пошел. Мать вдруг видит — кровяной след по полу: «Ты что?!» Сразу в больницу, «сапожок» надели. Еще на зоне палец ему повредили.

— Каким образом?

— Как говорил — бутылкой порезали. Не сгибался вообще.

— Я слышал, побили его на зоне.

— Побили-то очень прилично. Мне рассказывали — все было подстроено. За эту статью вообще-то «опускают». Отца тоже хотели. Но сверху приказ — не трогать! Ну ладно, не трогать так не трогать. Потом история: малолетка к нему подошел, что-то сказал. А на зоне малолетку трогать нельзя. Отец этому затрещину отвесил. Тут уж извините, вступили воровские законы. Их нарушил.

— Вот и избили?

— Да. Как раз к нему Михалыч (Шустиков — прим. «СЭ») приехал. Увидел, в каком он состоянии. Как раз тогда «розочкой» ему пальцы повредили.

— После такой истории мог и вовсе не вернуться.

— Да, мог! Там травма головы случилась. Может, поэтому и становился озлобленным, стоило выпить.

— Севидов мне рассказывал — ни один человек из «Спартака» даже письма на зону ему не прислал. Отцу писали?

— Сашка Медакин, точно знаю, писал. А сам отец писал Вольскому. Тот даже приехал к нему в тюрьму. Шустиков тоже ездил. Никто ему не мог запретить. Он тоже звезда в «Торпедо».

— Это в дальнюю колонию?

— Да нет, подмосковную. В Электросталь. В Вятлаг мать приехала, пыталась попасть на свидание — ничего не вышло. То ли отец в карцере сидел, то ли что... Словом, не дали свидания.

— Передачу приняли?

— Это да. Развернулась и уехала.

— Отец и в карцере побывал?

— Ну да. Только понятия не имею, за что. А свиданку не дали.

Дело № 53-50

— Отцовский характер — тремя словами?

— Мягкий, душевный, твердый... Хотя, пожалуй, нет. Твердо-мягко-осколочный. Так лучше.

— Из фильма в фильм кочуют несколько кадров с его участием. Особо записей не осталось?

— Так отца запрещали снимать! Не показывали!

— Вот это новость.

— После отсидки он очень долго не мог забить. А когда получилось — это была такая радость! Кажется, в ворота «Динамо». Но вы обратите внимание — на всех снимках отец или сзади, или где-то в стороне от всех. Не любил фотографироваться.

— Зато сохранились кадры из раздевалки — когда идет со стаканом чая, говорит о чем-то с Валентином Ивановым...

— Это уже после зоны. Когда снова стал «змс». Вы по губам-то разве не прочитали, что он Иванову говорит? Легко же читается!

— А что говорит?

— Что-то вроде — «Да пошел ты! Иди вон им рассказывай»... Рукой еще махнул.

— Но в форму себя привел после зоны потрясающую. Ни грамма лишнего.

— Да нет, уже рыхловатый был. Вот в молодости тело было литое. Игра у него стала совсем другая после отсидки. Больше распасовывал. Как-то с Гершковичем вдвоем «Спартак» разорвали 5:2. Вот. Смотрите, Михал Данилыч прислал мне запись на пару минут. Ее мало кто видел. Даже пяткой отец здесь сыграл.

— Представляете отца 80-летним?

— Нет. Не могу. Даже не хочу представлять дряхлым. Пусть останется для меня молодым.

— Легендарный начальник «Торпедо» Юрий Золотов рассказывал — встретил на могиле ту самую Марианну Лебедеву. Которую якобы изнасиловал Стрельцов.

— Не знаю. Уже и не спросишь — Золотова-то давно нет.

— Зато вполне реально — жива она. Должно быть лет 80. Интересно было бы с ней поговорить?

— Нет. Что-то мне не хочется. Ни с ней говорить не стал бы, ни с первой женой. Которая, мне кажется, просто отца предала. Его посадили, ей что-то сказали — и ушла...

— Она вообще перестала после суда общаться с Эдуардом Анатольевичем?

— Ну да.

— Вы когда-то говорили — «если отроются архивы, дело отца будет как разрыв гранаты».

— Думаю, однажды все откроется. Мы поймем, кто должен был сесть в той ситуации. Я верю отцу, который говорил — дело сфабриковано.

— Большое расследование провел юрист Сухомлинов. Общались с ним?

— Нет, не разговаривали. Но книжка его понравилась. Многое откопал. Но времени прошло столько, что свидетелей не осталось.

— Вы же сами работали в милиции?

— Ну да.

— Не могли добиться, чтоб вам дали полистать дело № 53-50?

— Да что вы! Я-то работал в ППС, а нужно для этого такие разрешения иметь...

— Главный для вас вопрос во всей этой истории?

— Два вопроса. «За что?» и «почему?» У отца тоже эти вопросы были. Вот за что? За то, что играл? Или просто зависть чья-то? Вот читаю те документы, которые откопал Сухомлинов. Понятно, у одних была задача — посадить отца. У других — восстановить его имя во что бы то ни стало. А где середина? Где правда?

— Юрий Севидов мне рассказывал — его процесс сделали открытым. Так в зал ломились тысячи.

— У отца пустили только определенный круг лиц. Быстро очень все прошло. Я вчера три киоска объехал — нигде нет «СЭ»! Ребята звонили — обалденная статья про Севидова была. Не читал?

— Я и писал.

— Что ж не принес-то?! Между прочим, отец с Севидовым учился в ВШТ на одном курсе. В пивбар ходили.

— Вдова Доренко в годовщину смерти Сергея проехала по последнему его маршруту. Повторив в точности тот день. Вам никогда не хотелось побывать в местах, перевернувших судьбу отца?

— Уф... Я знаю его любимые места. Но ничего ведь не осталось! «Шайбы» нет!

— Это любимый бар?

— Да. Только длинный сквер на Автозаводской остался, где он любил гулять. Даже меня водил. Может, деревья в нашем старом дворе стоят, между которыми отец вставал как на ворота. А я мячом лупил. Вот их интересно было бы найти. Мой детский садик, куда отец водил, стоит — но весь перестроен. Да и стадиона-то уже нет.

— Съездить на Тишковское водохранилище — где начинался самый страшный день в его жизни, не хочется? Стоят те самые деревья, между которыми Огоньков, Татушин и Стрельцов гоняли мяч в выходной.

— Да ну... Что уж туда ездить... Вообще не хочется.