ТОП 10 лучших статей российской прессы за
June 22, 2021

Реконструкцию начали весной, закончить собираются в октябре, если где-нибудь не решит стать ньюсмейкером очередная летучая мышь, Роман Аркадьевич не утратит интереса к искусству или Провидение не явит себя еще каким-нибудь ветхозаветным способом. Перестройка, впрочем, не помешала подготовиться к выставке «Маленькое» искусство». Ее открыли 27 мая. До самого сентября можно будет увидеть невиданных Левитана, Поленова, Серова, Серебрякову, Врубеля из частных и государственных собраний. Почти полторы сотни работ, которые обычно продолжают отбывать пожизненный срок в запасниках после того, как кураторы отберут на свои выставки-блокбастеры их более удачливых сокамерниц. Увидеть свет божий этому маленькому искусству чаще всего мешает не качество исполнения, а именно размер. У отечественного зрителя в крови – позволять русским классикам смотреть на себя сверху вниз. Он выстраивается ради этого в очереди и даже, случается, в приступе стокгольмского синдрома ломает ворота.

Однако для Еврейского музея и центра толерантности размер не имеет значения. Зато, как можно догадаться, ему важно дать шанс тем, кто не слишком удачлив. У каждого ведь свое гетто. Гетто маленького искусства – запасники. «Для нас очень важно показывать то, что в Москве не выставляли раньше, – рассказывает Борода. – Москвичи не пойдут второй раз на одно и то же. Ну и есть разница между тем, что мы хотим получить, и тем, что нам дадут. Вот мы и нашли одну из форм – маленькие шедевры известных художников».

Когда у тебя в попечительском совете заседают Абрамович, Блаватник, Вексельберг, Клячин, Гуцериев и даже целый Антон Эдуардович Вайно, это действительно только одна из форм. В следующем году в Еврейском музее будут показывать Рембрандта. Пока все в силе и дело даже не в пандемии, а в российско-голландских отношениях, которые, как рассказывает Александр Моисеевич, сейчас переживают один из худших этапов. «Культурный обмен фактически остановлен. Надеюсь, все удастся, Рембрандт давно не выставлялся. Мы делаем этот проект с Эрмитажем – у них есть работы, и голландцы нам предоставляют. Почему Рембрандт? У него есть еврейская тема, он работал в Еврейском квартале. Мы всегда пытаемся найти синергию нашего музея с тем, что выставляем».

Поиски синергии обходятся в шесть миллионов долларов ежегодно, причем это «не считая временных экспозиций». Деньги выделяют самые трепетные попечители. Некоторые дают еще под конкретную, близкую сердцу выставку. Есть и эндаумент-фонд, собирающий и инвестирующий деньги для будущего развития. Интересуюсь, сколько музею нужно для счастья – не еврейского, а полноценного. «Хотеть можно и миллиард, – улыбается Борода. – Хорошо сказал Лен Блаватник: в эндаумент-фонд все скидываются одинаково, но дело сдвигается, когда кто-то умирает и оставляет наследство. У нашего фонда два учредителя – Виктор Вексельберг и Лен Блаватник. Мы ежегодно проводим вечера, на которых собираем деньги. Я могу ошибиться, но в фонде сейчас, кажется, около пятнадцати миллионов долларов, и они дают дивиденды. В 2020-м мы их ощутимо почувствовали. В 2021-м хотим сделать вечер фонда международным».

Сам раввин, ставший музейщиком, за восемь лет существования своей институции прошел такой же большой путь. Хотя человек, каждый Шаббат расшифровывающий прихожанам Тору, наверное, должен с первого взгляда на концептуализм понимать, что хотел нам сказать художник. Борода улыбается и вспоминает, как в 2010-м пришел на выставку Марка Ротко в свой ангар, который тогда назывался «Гаражом» Даши Жуковой. «Я ходил, смотрел, а потом спросил охранника: «Вот ты что-то видишь?» – «Только, – говорит, – когда устал и голодный. А так нет». Такое искусство сложно понять, но я начал вникать. Прочитал биографию Ротко, узнал, что его «полосы» – это продолжение «Черного квадрата»: важна не художественная составляющая, а концептуально изложенная позиция в дискуссии с другими художниками. Это некая форма выражения своих мыслей, поэтому к концептуальному искусству надо относиться по-другому. Не все это понимают. Как в анекдоте: «Пять раз внук музейного сторожа портил «Черный квадрат» Малевича, и каждый раз сторож к утру его восстанавливал».

Но дома-то у него точно висит что-то человеческое, в жанре «если ненароком взглянешь в Шаббат, не согрешишь из-за того, что пришлось поработать умом»? «Дома у меня искусства почти нет, – отвечает Борода. – Его еще надо правильно повесить. Ну и потом я не могу себе его позволить». К слову, живет он здесь же, в Жуковке, в десятке метров от синагоги, в которой служит.

Его «суперидея – очереди в Еврейский музей, как на Серова в Третьяковке». Шучу, что этому могло бы способствовать открытие на улице Образцова станции метро с выходом в кассы. Если Метрострой не идет к Еврейскому центру, надо, чтобы Еврейский центр пришел к Метрострою. Построил же Араз Агаларов сам себе станцию. А тут целый попечительский совет. «Метро – хорошая задача, возможно, достижимая, – отвечает Борода. – Но к нам ведь ходят не только и не столько ради Левитана или еще какого-то прекрасного искусства. Люди идут в Еврейский музей и центр толерантности. Мы делали опрос: после посещения нашего музея 80% детей хотят привести родителей, а из числа этих родителей 40% готовы пойти. Огромная очередь в Еврейский музей и центр толерантности – это некое изменение сознания. Для меня это одна из важнейших целей. А выставки – это не цель, скорее средство».

О метро мы тут не ради красного словца. После службы в армии (в морской авиации) Борода, сын московских инженеров, окончил Всесоюзный заочный политехнический институт по специальности «маркшейдерское дело» и строил метро: станции «Коньково», «Теплый Стан», «Алтуфьево» и наше с ним милое, родное «Бибирево». Получил даже от Юрия Лужкова звание «Почетный строитель города Москвы». «Метро – это очень полезно, – с улыбкой вспоминает Александр Моисеевич. – Мне нравилось строить метро. Это созидательная работа. Меня тогда и в религию тянуло потому, что в общине тоже было время созидания. Люди, которые хотели в Израиль, уехали, синагога была пустая. И постепенно, шаг за шагом складывалась община. Это приносило мне чисто эмоциональное удовлетворение. Как от стройки. Но в том, чтобы развивать общину, было больше смысла: метро улучшает жизнь людей, но не дает идеологического удовлетворения. А религия дает и наполняет жизнь смыслом».

Cвое еврейство в советское время он не скрывал, но и «никуда не лез, не пытался поступить туда, где были квоты, не пытался устроиться на работу туда, где были ограничения на прием». «Я прекрасно понимал лимиты и не лез туда, где есть риски. У других людей было много разочарований в жизни. Государство достаточно умело промывало мозги, и если ты не очень во все это верил, в тебе возникал вакуум. Человек должен иметь какие-то ориентиры, ответы на вопросы, что хорошо, а что плохо. Отталкиваться хотя бы даже от Уголовного кодекса. Это и в наше время никуда не делось. Идеологию сейчас пытаются сформировать за счет СМИ, кино, но я думаю, что религия лучше отвечает на эти вопросы».

Хотя, вероятно, не на все. Несколько лет назад, на пятом десятке Борода стал триатлонистом. «Вы в тренде: триатлон стал каким-то опиумом для героев «Татлера», – замечаю я. «Когда я к нему пришел, то не знал, модно это или не модно, – отвечает Александр Моисеевич. – Я десять лет назад научился ездить на велосипеде, и мне это понравилось. Стал с друзьями кататься. И вот в какой-то момент мне Леонид Казинец (председатель правления корпорации «Баркли». – Прим. «Татлера») говорит: «Не хочешь попробовать триатлон? Там надо еще проплыть и пробежать». Мне стало интересно».

Настолько, что пятидесятидвухлетний московский раввин уже дважды одолел дистанцию half ironman (70,3 мили), а в следующем году собирается покорить полную (140 миль). «Мне триатлон нравится тем, что это в целом драйв, – говорит Александр Моисеевич. – Но еще и некое испытание, а это очень полезно, это формирует волю. Соревнуешься с собой, по тем параметрам, по которым сам хочешь. Это мощнейшая борьба. Азарт никуда не денешь, двадцать тебе или пятьдесят».

Именно этот, с позволения сказать, азарт и сделал раввина Бороду героем «Татлера». В прошлом году страстный Александр Моисеевич внезапно взорвал телеграм тем, что развелся с женой Хавой на пороге серебряной свадьбы. Она, дочь отказников-эмигрантов из Киева, выросшая в Калифорнии, переехала ради него в Москву, родила пятерых детей. Телеграмный партком на пару дней даже забросил такие богоугодные дела, как изучение инстаграмных мудростей Анастасии Решетовой и тайн семейной жизни Аланы Мамаевой.

«Некоторые думали, что раввин не может развестись, – комментирует Александр Моисеевич. – Зато теперь знают: не важно, раввин или не раввин, законы иудаизма одинаковы для всех».

Говорю, что сейчас он, вероятно, лучше понимает тех своих подопечных, кто все эти годы приходил к нему со словами «Ребе, я решил развестись. Что же делать с футбольным клубом в Монако?». «Развод – это самая крайняя мера, к которой нужно прибегать, – объясняет Борода. – Я бы даже сказал, что в моей жизни это было самое большое поражение. Мы прожили двадцать три года, мы оба бились, чтобы не было этого ежедневного дискомфорта. Когда люди ко мне приходят с какими-то семейными конфликтами, я говорю: надо сделать все, чтобы семья существовала, находить общие точки, снимать противоречия. Но если все же надо разводиться, это должно быть решение, о котором ты никогда не пожалеешь. Такой минимальный несгораемый остаток. Вот будет у тебя все плохо, ты скажешь себе: «Все ужасно, но о том, что я развелся, я не жалею, потому что там было еще хуже». Это минимальная база, которая должна быть, чтобы люди приняли решение о разводе. А в ином случае надо искать компромисс. Это нехорошая жизнь, когда люди находятся в системном конфликте. Наши отношения с женой постепенно ухудшались и пришли к логическому завершению. Причем это было известно всем вокруг, и дети знали и понимали. Нельзя сказать, что кто-то в этом виноват. Чаще всего, как в нашем случае, дело просто в том, что люди слишком разные».

С нынешней женой Борода познакомился в синагоге. У Инны Никитиной «свой бизнес, она всю жизнь занимается цветами». «Я просто знал, что она приятный симпатичный человек. А когда женился на Инне, понял, что это совершенно другое наполнение семьи и жизни в целом. Я даже не знаю, всем ли так везет. Это удача, если ты находишь человека, который на сто процентов тебе подходит, по всем критериям нравится, внешне и внутренне. Раввин, не раввин – это не имеет никакого отношения».

Свадьбу отпраздновали в начале 2020-го. «Друзья шутят сейчас: «Мы знаем одну семью, для которой прошлый год был хорошим», – рассказывает Борода. Перед свадьбой Инна взяла имя Сара. А после создала при синагоге в Жуковке Еврейский женский клуб, его представили публике во время мартовского концерта Дениса Мацуева в Еврейском центре.

У раввинской четы теперь на двоих восемь детей. Младшие девочки Эмили и Тойба живут вместе с ними, старшие дочери – «самостоятельные люди, успешные студентки». Старший сын счастливо женат на дочери эмигрантов, живущих в Торонто, стал отцом, недавно переехал в Москву и вскоре возглавит новый еврейский центр в Сколково. Второй сын учился за границей, в 2020-м женился, живет в Израиле. Третий «то в институт поступал, то еще что-то, сейчас обустраивается в Америке»: «Он музыкант, и вообще у него много начинаний, – говорит папа. – Но ему надо на что-то жить в другой стране, поэтому он сейчас работает менеджером в медицинской компании». Четвертый сын получил диплом раввина и учится в московской бизнес-школе.

Самую маленькую, семимесячную Тойбу назвали в честь тети Александра Моисеевича. «Тетя умерла четыре года назад, мы с ней жили всю жизнь, и мне хотелось сохранить о ней память, – рассказывает Борода. – Имя очень редкое, чисто идишское: «тойба» переводится как «голубка». Звучит необычно, но меня меньше всего волнует обычность или необычность».