ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Сен. 26, 2023

— Вы много лет приятельствуете, непривычно слышать это обращение: Сан Саныч.

— Иногда я зову его Саша. Но чаще Сан Саныч. Меня же тоже почему-то с 25 лет стали звать Максим Викторович. Я не настаивал. Только для очень избранных был всегда Максиком, Масяней.
— Вы какому театру принадлежите?
— Моя трудовая книжка лежит в Театре сатиры, но там у меня пока творческий кризис, несмотря на то что не так давно у меня была премьера «Арбенин. Маскарад без слов». Дальше планов нет... Вообще, режиссеры имеют такое удивительное качество — они тебя забывают, и иногда очень быстро. Говорят: «Потом, старичок, мы обязательно что-нибудь сделаем». А тебе уже раз — и пятьдесят. Я должен жить перспективно. Поэтому пока в Театре сатиры думают о том, что со мной делать, я не останавливаюсь. Но я не жалуюсь. Знаешь, самое главное приобретение моей жизни — это ощущение, что я ничего не умею и готов к новым открытиям и новому витку. Я все еще подающий надежды.
— Мне кажется, ты поэтому и развиваешься, что нет этого ощущения: я молодец, я мастер.
— Это не про меня совершенно! Я сейчас преподаю в Щукинском училище как приглашенный педагог. Был на гастролях в Иркутске, когда у детей проходил ответственный показ. Пришли Леонид Ярмольник и Сергей Урсуляк, и студенты, видимо, решили сыграть как никогда. И сыграли как никогда плохо. А я в Иркутске, у меня пять часов разница с Москвой, и я не сплю, жду от детей звонка. А они не звонят, боятся.
И я набрал:
— Алло, что такое?
— Максим Викторович, мы сегодня сыграли не очень.
— Я понял, а чего молчим-то?
И мне мой студент говорит:
— Это так ужасно. Ведь играли нормально раньше, я так хочу быть стабильным...
— Мой дорогой, успокойся: мне почти 50 лет и я до сих пор нестабилен.
Я никогда не относился к успеху как к чему-то стабильному. Меня это и спасало. Знаешь, я брал интервью у Татьяны Анатольевны Тарасовой. Пришел к ней, а она как-то настороженно на меня смотрела в силу характера, не понимала, почему артист берет интервью. И я чувствовал, нужно такой сделать мост, чтобы мы говорили как приятели. Сказал: «Татьяна Анатольевна, вы знаете, а наши профессии очень схожи. Мы же тоже в ожидании этой Олимпиады и во время победы испытываем самое страшное — кризис. Потому что Олимпиада, победа, золото — это и есть момент, когда ты не понимаешь, а что же завтра?» И тут начался разговор по-другому. Расставались мы уже как приятели. В конце она спросила: «Ну, а продолжение «Склифосовского» будет?» И тут я понял, что она меня приняла.
Мне однажды близкая подружка сказала: «Надо же, ы производишь впечатление такого самоуверенного, а это ведь не так». Это не так. Но это хорошо, потому что если бы каждый знал, куда меня ранить, туда бы уже падали снаряды.
— Про тебя в институте говорили: «Ради этого мальчика стоило набирать курс», а среди твоих студентов есть такие, о ком можно так сказать?
— Есть артисты, которые состоятся. Но у них будет сложный путь. Про меня говорили: «Ах, мы его выпускаем — и завтра будет Артист!» Но они ошибались. Я поступил в «Сатирикон» в 20 лет. Первая роль была в «Трехгрошовой опере», замечательном и невероятно красивом спектакле в постановке Владимира Машкова. И Константин Райкин, который играл главную роль Мэкки-Ножа, был потрясающий. А у меня была роль крошечная — полицейского, который по пьесе Райкина вешал. И из-за этого я всегда страшно нервничал, технически это очень сложно, вдруг петля не опустится или что-то еще. Я это вспоминаю как самое ужасное, что могло со мной произойти, потому что каждый раз, вешая Райкина на сцене, я боялся, что что-нибудь пойдет не так. Это забавно может быть для читателя, но я другой участи для себя желал. Думал, что меня ждут все московские подмостки и главные роли. Но все было не так.
— Ты служил в «Сатириконе» в золотой его период.
— Да, вспоминаю это как самое лучшее время моей жизни, потому что это становление, старт, наша молодость, дерзость. Мы были прекрасными и молодыми — Стеклова, Сиятвинда, Суханов, я, Линка Варганова. В нас никто не верил, а это самое лучшее. До сих пор могу говорить по отношению к «Сатирикону» — мой театр. Я 18 лет отработал там. Райкин нас любил. Он нас воспитал сильными, я через такое прошел, что теперь мне ничего не страшно. Какого режиссера ты мне сейчас ни дай — он будет меня топтать, кричать — это все ерунда по сравнению с тем, как нас, таких борзых, воспитывал Райкин... Я же был теленком. Щукинское училище — это азбука, «Сатирикон» — университет, а Райкин — мой учитель. И мне его не хватает. Хотя мы с ним общаемся.
— Уход из «Сатирикона» был болезненным?
— Очень. Это даже хорошо. Константин Аркадьевич всегда говорит: «Артисту нужен пинок». Вот он и произошел.
— Каким Райкин был с тобой?
— Жестким. Он не воспринимал, не видел меня. Но как-то пришел в гримерку и сказал: «Ты всегда будешь разворачивать мой взгляд на тебя, ты похож на меня, у тебя все непросто будет». Мне это дорогого стоит. И он прав, у меня все непросто. Мне уже почти пятьдесят, наверное, для кого-то являюсь знающим человеком, но я до сих пор не представляю, что будет завтра, и этому рад.
— А ты веришь, что завтра обязательно что-то будет прекрасное, интересное, важное?
— То, что прекрасное, — это да. Я даже к испытаниям так отношусь. Попробую объяснить. Вот послушай, я не могу сказать, что все в этой жизни уже перечувствовал, пережил, но тем не менее для меня Костомаров является просто героем. Когда я вижу его тренировки, считаю, что большего пережить для спортсмена невозможно. И все твои переживания — просто ничто.
— Мне даже кажется, что он кататься будет.
— Будет! Уверяю тебя, он выйдет на лед. Для меня он не просто герой. Это мотивация. Чего? Устал? Отчего ты устал? Однажды я в поезде ехал, долгий переезд, Владивосток, и две женщины в тамбуре, не очень трезвые, остановили меня:
— Максимка, иди сюда, сфотографируемся.
Моя подружка говорит:
— Перестаньте, он так устал.
И вдруг в одну секунду они изменились:
— Устал? От чего он устал? Вот мы мосты строили — мы устали.
Все. В эту секунду во мне внутренне что-то изменилось. Для меня это теперь закон — дать людям то, что они хотят. Устал? Отчего ты устал? Вообще, не надо считать себя исключительным. Отрезвитесь немножко. Есть люди, у которых путь гораздо сложнее.
Я вот дружу с Институтом Склифосовского, которому в этом году исполняется 100 лет. Вот там для меня герои. У них каждый день операции, при этом не плановые, они совершают ежедневный подвиг.
Когда я прихожу на съемочную площадку, вижу огромное число людей, которые находятся по ту сторону камеры, которые делают все для того, чтобы эта махина работала и чтобы я был в кадре лучшим: гримеры, режиссеры, операторы, осветители — все. Моя задача — просто делать свое дело, свою работу. И я не считаю это чем-то исключительным. Актер — не лучше и не хуже, чем любая другая профессия. Откуда тут могут быть понты? У меня их нет. Ноль. Я на самокате к тебе приехал. Мне в театре недавно сказали: «Ты с ума сошел, на самокате ездишь!» Но я хочу так. Мне очень нравится. Нет, у меня и машина есть.
— И водитель, наверняка.
— Нет у меня водителя. Был — не понравилось. Я ненавижу вот это все. Машина — это мое любимое место, я очень люблю ездить — зачем мне отдавать то, от чего кайфую? Я вообще водитель в душе. Сажусь, включаю музыку, которая мне нравится, курю, когда мне нравится, пукаю, когда мне нравится. Понимаешь? А так было бы неловко.
— Вот, чуть раньше зашла речь про Костомарова, а я подумала, что на самом деле его стойкость для тебя не удивление, потому что рядом всегда был человек, который очень много переживал, физически преодолевал и очень любил жизнь, — твоя мама. Она родилась с одним легким, болела в детстве туберкулезом, много времени провела в больницах и санаториях, потом долго боролась с онкологией. Жила трудно, воспитывала двоих детей. Но при этом сложно назвать более жизнелюбивого и стойкого человека, чем она.
— Мамины последние слова: пожить бы... Жизнелюбие у меня от нее... Мама Овен. Очень категоричная. Она все делала ради детей, ради любви, ради жизни, ради мужчины, которого любила. В этом была ее стойкость и сила. Она всегда была очень нездорова, но не могла себе представить, что существует с ограничениями, не любит, не живет. В ней была такая сила, такая мощь! Она не поддавалась болезни, она боролась со смертью. Она нам с братом с детства говорила: «Я все время думала, что будет с вами, если меня не станет». И об этом переживала до конца. Надо же, так получилось, что Генка пережил маму всего лишь на три года. Сердце. Как только мамы не стало, он потерялся, хотя мне казалось, Генка выдержит... Мама мне говорила: «Вот ты, Масянечка, у меня непутевый». А в Генке она была уверена, он был ее кровь и плоть. Когда они шли по улице, все думали, что это брат и сестра, так они были похожи. Генка умер 8 марта. Не люблю этот день... Моя подружка Рада, жена его одноклассника, с которым всю жизнь они дружили, вдруг позвонила мне в Архангельск, где я был на гастролях. Я взял трубку:
— Рада, ты хочешь, чтобы я тебя поздравил с 8 Марта?
— Нет. Хочу сказать, что сегодня Гены не стало.
Я отыграл спектакль и полетел в Москву. Жена брата Даша оказалась одна, у них дети, и надо было взять хлопоты на себя.
А когда умерла мама, я был на съемках «Склифосовского». Я даже могу сказать по кадрам, когда все узнал. Снимали сцену — я приехал спасать ребенка. Потом был перерыв, переставляли камеру. А до этого в пятницу маму забрали с дачи в больницу в Сергиевом Посаде. В пятницу ее везти в Москву было невозможно — пробки. Я звонил в реанимацию. Суббота-воскресенье — врачей нет, только дежурный ответил:
— У нас проблемы. По-моему, у нее всюду метастазы.
— Не может быть, мы только в январе прооперировались, делали обследование.
— Давайте дождемся понедельника...
И в понедельник в 6 утра мамы не стало. Я звоню в перерыве со съемок домой, и мне ее муж сообщает, что мамы нет. Я выбежал на улицу, подышал и вернулся, понимая, что там стоит 50 человек, которым нужно закончить эту работу. Доснялся...
Я во все эти страшные дни очень много работал. На следующий день после похорон были съемки программы «Три аккорда». Я должен был петь песню «Мурка» с оркестром. И там как-то технически не получалось, все время какая-то проблема: еще дубль, еще дубль. И чем больше дублей, тем мне становилось легче, потому что я отдавал тяжелую энергию. Я даже написал в дневнике у себя: «Громче оркестр, боль тише, тише».
— Как играть и петь в такие дни? Это возможно?
— Это единственное спасение. Иначе сойдешь с ума.
— Зачем тебе дневник?
— Я веду его в надежде, что когда-нибудь его прочтут и поймут, что не все было так прекрасно. Я вырос в этой профессии и о ней знаю все. Снимался с пяти лет... Я как мама Лайзы Миннелли, Джуди Гарленд. Ее в детстве кинули туда, и она там росла. Ее утягивали, заставляли не есть, пичкали какими-то лекарствами, чтобы она в кадре всегда была бодра. И она погибла в этой профессии. Понимаешь? Я все знаю про эту профессию. Знаю, как можно выжить, как победить, как погибнуть, как исчезнуть, возродиться. И при этом прекрасно понимаю, что это еще не итог.
— А когда ты погибал?
— В момент, когда у меня был успех, я погибал. Потому что понимал, успех нельзя к себе присоединить, это не твой аппендицит, не твоя рука или нога. Он тебе не принадлежит. Это не твоя заслуга, а случай.
— Ты всегда выкладываешься по полной на сцене, но все же, как тебе кажется, когда лучше получается, когда отдохнул или когда замучен до предела?
— Лучший спектакль — когда очень устал. Потому что организм не заботится о том, чтобы приукрашивать. Но я вообще не умею отдыхать. Сегодня у меня случайный выходной, отложились съемки, но он полностью заполнен. Я встал в 6 утра, погулял с собаками, сделал дела, прибежал к тебе.
— С кем остаются собаки, когда ты на съемках?
— Слава Богу, им есть с кем остаться.
— Переходим к личному.
— С личным все очень хорошо. Собачки не скучают.
— Как собачек зовут?
— Догиня Дуся, мини-кокер Жозефина, или Жо (потому что ведет она себя иногда соответствующе), корги Макс. Макса мне подарили на день рождения, он Максим Максимович, как в «Герое нашего времени» у Лермонтова. Он прекрасен. Удивительная порода. Улыбался, даже когда его кастрировали и он ходил с пластиковым абажуром на башке, а я говорил ему: «Прости, прости». Но у меня был тупик: две суки и он, который думает, что он высокий блондин... Знаешь, это такая картина замечательная, когда догиня, а она богиня, стоит, а он пытается ее завоевать.
— Ты сразу с тремя собаками гуляешь?
— Да. У меня домино, тетрис. Нет, лебедь, рак и щука, как в басне Крылова, каждый тянет в разные стороны, и это трезвит. Они у меня замечательные. Я много лет себе не позволял животных. У меня до них жили кот и собака. Кот Яша прожил со мной 18 лет. Он был удивительный, встречал с работы и бросался обнимать. И еще была собака — чихуа-хуа. И мне казалось, вот как здорово, большой мужчина и маленький песик, как это мило. Но это же такой эгоизм, понимаешь? Потому что, когда ты берешь собаку в самолет, для нее это стресс. Она же не может сказать, что ей плохо. Потом собаку пришлось отдать родителям, чтобы они за ней следили. А когда Яша умер, я подумал, что, наверное, надо себе запретить иметь животных. И я на многие годы запретил. Потом меня вдруг прорвало, я подумал: «Ну сколько той жизни? Мне надо, очень хочется, нужен этот двигатель, который заставит утром встать и пойти... Знаешь, ты приходишь ночью после спектакля, у тебя эйфория, ты счастлив. А утром зачем вставать? Для кого? Вот сейчас не встать нельзя: Дуся ложится на кровать и тебя крупом своим мощным двигает к краю. И ты забываешь о себе и говоришь: «Пошли».
— Ты недавно стал художественным руководителем Сочинского концертно-филармонического объединения, куда входит Зимний театр, зал органной и камерной музыки и филармония. Cерьезный начальник, а пафоса не прибавилось. Это назначение как-то изменило твою жизнь?
— Не сильно. Просто иногда приходится просить для театра, для коллективов. И в данном случае мне очень повезло, я иду просить у человека прекрасного, молодого и талантливого. Это Копайгородский Алексей Сергеевич, глава города...
— Где-то я читала: «Максим Аверин руководство осуществляет дистанционно».
— Почему же? Я в Сочи часто бываю. У меня там квартира, которую я купил много лет назад. Мне тогда говорили мои коллеги: «Ты с ума сошел, надо в Испании покупать жилплощадь». Но я никого не послушал. Этот поступок совершил интуитивно, как почти все в жизни. Во мне нет прагматизма, Господь ведет.
Посмотри, вот я оканчиваю институт, почти ничего не знаю про театр «Сатирикон», ну, Аркадий Райкин, Константин Райкин, афиши — все. Но что там внутри происходит, понятия не имею. Почему я пошел туда? Откуда я интуитивно знал, что мне нужно к Константину Райкину? Я несколько лет работал там в ожидании. А ведь меня приглашали другие театры, предсказывали будущее. Но я пошел именно туда и несколько лет был просто мебелью. Меня взяли за высокий рост. И я не понимал, что меня ждет. Я вообще не видел ни одного человека в жизни, который бы в нашей профессии твердой поступью шел вперед. Марк Анатольевич Захаров всегда прекрасно говорил: «Станете популярным и будете давать интервью о своей юности, думая, что это кому-то интересно».
— Но это реально интересно. Марк Анатольевич сам давал интервью о своей юности.
— И прекрасно лгал.
— Ты разве не лжешь, не недоговариваешь, когда даешь интервью?
— А что я недоговариваю? Ты же не задаешь вопрос: когда произошел первый поцелуй.
— Потому что, ты мне рассказывал про первый поцелуй, который был в детском саду.
— Я был дураком. Но Юльку Крупинину помню до сих пор. Она была очень похожа на Татьяну Васильеву. Высокая, рыжая, с прямым носом. Я помню дом, где она жила. Я, вообще, всех помню и ко всем отношусь прекрасно. Толька пара человек, с кем я бы не хотел встречаться и кого неприятно даже вспоминать. Почти всех своих бывших я вспоминаю с нежностью.
Я благодарен за все отношения. Вот мама была совсем другой. Она была настолько сильная, что влюбляясь в мужчину, сажала его себе на шею и несла. Ни один, даже мой отец, не был ее достоин. Хотя он замечательный. Она его любила очень. Очень. Вообще, энергетически с ней было сложно. У мамы не было полутонов. Прощай — так прощай. Я другой, хотя раньше был очень категоричным. Если что-нибудь не так — все! Никогда больше в жизни не увидимся, не встретимся! Но я научился жить, понял, что у всего, в том числе и у любви, есть срок. И самое ключевое здесь — оставаться благодарным за то мгновенье, когда ты был счастлив.
— Ты во всех отношениях был счастлив?
— Нет. Случилось одно недоразумение, когда я был слишком юным.
— Как настоящую любовь отличить от недоразумения?
— Никто не знает. И я не знаю.
— Мне один человек вот что сказал по этому поводу: настоящая любовь делает нас лучше.
— Неправда. Потому что, когда любишь, можешь быть страшным эгоцентриком. Вообще, любовь, — это эгоизм.
— Значит, ты больше всего влюблен в себя?
— В себя? Вряд ли. Иначе сидел бы перед тобой с идеальным торсом и с голубыми глазами.
— Как Киркоров? Но это же приходит после пятидесяти пяти.
— Замолчи, не хочу я. Знаешь, на кого я хочу стать похожим в возрасте?
— На кого?
— На Бельмондо. Помню момент, ему почти 90 лет. Он получает какую-то премию, и на лице жопки, жопки, жопки — оно все мятое. И какой-то чувак, тоже очень старый, к нему подходит и треплет за морщинистую щечку. А Бельмондо счастливо улыбается. Я думаю, что мечтал бы так же.
Вот что такое влюблен в себя? Это возвел себя на пьедестал. Но это не про меня вообще. Я ученик. Я еще многого не сделал, я должен себя воспитывать, я должен себя транжирить. И это такой кайф — транжирить себя. Мне уже и сама жизнь говорит: тихо, тихо, тихо... Вот тур идет, шесть городов, каждый день переезд, перелет, и я при этом все равно соответствую. Но так живут многие. Я не делаю ничего того, что не делает любой другой человек, любящий профессию. Я тоже так же, как шахтер, спускаюсь в свои шахты.
— Есть мнение, что у настоящего артиста должна быть расшатанная психика...
— Посмотри, у Юрия Мефодьевича Соломина разве расшатана психика? Или у Татьяны Васильевны Дорониной? Нет правил. А хулиганства, которые иногда мои коллеги совершают, — это не расшатанная психика, это вседозволенность и хамство.
— Разве ты никогда не хулиганил, не переступал границы дозволенного?
— Если ты про скандал в самолете — это не моя вина, я вступился за человека. Это был период, когда артистов все время пытались спровоцировать и высадить из самолета. Я вступился за дорогого мне человека, который да, выпил, и началось. На следующий день я проснулся таким популярным, Боже мой, мне было неловко за эту популярность. Но я должен был вынести это, ничего страшного. А этой девушке, которая все это раздула, я желаю счастья.
— Какие у тебя таланты, кроме актерского?
— Хотелось бы, чтобы был педагогический. Когда я пошел преподавать, мне казалось, ой, как это здорово. Мне многие говорили — это так вообще вдохновляет, омолаживает, питает. Ничего подобного. От студентов ты выходишь больным, потому что отдаешь и боишься, а вдруг неправильно что-то сделал. Ведь у ребенка свой путь, своя планида, а ты вдруг навязываешь свою. Ты уверен, что ему такая подойдет? С одной стороны, я полюбил это дело — преподавать и у меня получается, а с другой — понимаю, что это жуткая ответственность...
Еще я готовить люблю. И у меня получается. Прихожу из театра уставший, сил нету, но все равно начинаю. Это моментально снимает с меня значимость того, что я сейчас был молодцом и имел успех. Я становлюсь обычным поваренком.
— Что поваренок вечером готовит?
— Всегда по-разному. Вот сейчас я на диете, нужно похудеть, поэтому что-то легкое: зелень, овощи, кролика. А так люблю мясо зажарить, чтобы вино, и все кипело и бурлило.
— Я помню, ты рассказывал: мясо, горчица, варенье, несовместимое что-то.
— Да, ты попала в тот промежуток, когда я еще не стал вегетарианцем. А потом я восемь лет не ел красного мяса. Но в какой-то момент вдруг понял, что ерундой страдаю. Я мучил себя, ездил после спектакля бегать по дорожке по пять километров, было и такое. Потом подумал: что я делаю? Кому нужен этот бессмысленный и беспощадный эксперимент над собой?
— А еще какие эксперименты ты над собой проделывал в жизни?
— Я тебе расскажу такую историю. Я младший сын, и отношение ко мне было такое: «Масяня, опять куда-то тебя понесло». А мой брат Генка цельный, надежный, спортсмен... И мама всегда говорила: «На Генку надежда есть, все у него будет хорошо. А вот ты у меня непутевый». А брат еще и технически был оснащен, радиотехникой занимался, у него какие-то паяльники были. Мы жили в однокомнатной квартире, но мама — гений. У нас с братом был письменный стол, пианино и собака. В общем, мы бедные, но упакованные дети. И как-то я увидел у брата в техническом ящике этого стола бутылочку с надписью «эфир». И я подумал: так, эфир усыпляет, вот я усну, а они подумают, что умер, и начнут меня жалеть, а я раз — и проснусь. И я надышался этого технического эфира, весь покрылся волдырями и получил нагоняй от отца...
В общем, дурак дураком. Такой нежный и страдательный мальчик. А Генка был наоборот хулиганом, его звали Гендос. Он был мужественный и прекрасный, мой кумир. Мне всегда казалось, что Генка непотопляем. У нас последние годы не было близкого общения, мы как-то потеряли друг друга. Мама всегда говорила: «Что с вами будет, когда меня не станет?»
Знаешь, я маму иногда вижу. Не во сне. Недавно еду, и вдруг женщина стоит на перекрестке, очень на нее похожая. Иногда вижу маму в проявлениях Нины Усатовой, с которой я работаю. Говорю ей: «Мамунечка» — но не расшифровываю почему. Моя мама везде и всюду — в этом дожде, в солнце. Когда у меня что-то получается, думаю: «Мама, мама, как здорово, у меня это получилось!»
— А в горе кто тебя поддерживает такого успешного?
— Я сам. Но это не значит, что я одинокий. Когда прихожу домой, меня встречают не только собаки. Надеюсь, я не произвожу впечатление брошенного... Почему ты меня не спрашиваешь о моментах, когда я счастлив? Спроси меня, что я сам себе тогда говорю?
— Что ты себе говоришь, когда счастлив?
— Я говорю себе: не привыкай. То же самое говорю в момент горя: не привыкай. Но смотря какое горе. Потеря близкого человека — это не горе, это... Нет такого слова, чтобы описать, что это такое. Это часть тебя отрезали, большую часть. Мамы нет уже шесть лет, я не могу к этому привыкнуть. Но мама научила меня самому важному — любить жизнь и все делать по любви. Я так и живу. Такой принцип: если нет любви — уходи из проекта, из театра, из отношений. И я разрывал отношения. Больно? Очень. Я так уходил из «Глухаря». Так уходил из «Сатирикона». Уходил в никуда. Это был сложнейший период, потом ушла мама. И все это сплелось в единый кокон, и я стал закрытым. Я чурался всех, не хотел ни с кем общаться. Боялся вступать в отношения театральные.
— А личные?
— Я был в отношениях много лет, была семья. Но в какой-то момент пришлось отпустить. Как только ты понимаешь, что есть привязанность, благодарность, но нет любви, — уходи. Не обманывай. Знаешь, мы привязываемся иногда к человеку, как к вещи, и говорим: это мои очки. А они вот возьмут и разобьются. И поэтому я взял на себя смелость после многих лет закончить отношения. Но к счастью, не закончились тепло и привязанность. Я благодарен за любовь.
— Какой Аверин в любви?
— Верный. Любящий. Ревнивый. Да, я ужасно ревную. Дурак, вообще.
— Сразу вспомнила Арбенина из «Маскарада», ты дважды входил в эту реку.
— Это моя роль. Думаю, я и третий раз войду в эту реку. Сыграю лет в семьдесят.
— Главное, чтобы не в реальности.
— А так уже никто не любит... Никто не любит как Ромео и Джульетта, как Арбенин. В современном мире я вижу только эгоцентризм и комплексы, которые отравляют любовь.
— Как-то я брала интервью у шоувумен, и она сказала: «Я поняла, что стала настоящей артисткой, когда, страдая после расставания с любимым, вдруг увидела себя со стороны, зафиксировала детали и подумала, что надо запомнить и при необходимости использовать в роли». У тебя так было?
— Мне это было свойственно в 16 лет. Но когда в жизнь приходила настоящая потеря, все было иначе. Я тогда решал организационные вопросы. И я тебе скажу, моим спасением в эти страшные дни была работа. Когда Константин Райкин брал в театр, он рассказал мне, 20-летнему, что в день смерти своей матери играл спектакль. Я слушал его и думал: «Какой ужас!» Спустя годы я понял, что это единственное, что могло спасти человека.
Знаешь, у меня был очень страшный период. С разницей в два месяца умерли два моих брата — старший, Генка, и средний, Женька, от первого брака отца. Думал: «Господи, одни похороны». Я был максимально трезв. Надо было миллион дел сделать, детьми заниматься.
— А какие таланты у твоих племянников?
— Полина стоматолог, все время учится, образовывается и идет вперед. Большая умница. А Дима еще школьник, ему пятнадцать. Знаешь, я вообще хотел, чтобы мы с ним стали очень близки. Думал, что заменю отца. Но не получилось. Ему нужна свобода. А я хотел ему дать не то чтобы образование, а открыть другие горизонты. Может быть, он когда-нибудь придет к этому. Он хороший и очень добрый мальчик. Просто живет в своем мире и не хочет, чтобы его нарушали. И пока я принял решение не навязываться. Когда я ему понадоблюсь, буду рядом.
Полинка мне иногда звонит и вдруг рассказывает свои девичьи дела. А Димка нет. Хочет жить своей жизнью. И это я принял. Надеюсь, когда-нибудь он поймет, что у него есть я. А дальше разберемся. Жизнь, она такая, неизвестно, что преподнесет. И мне это очень нравится, эта ее непредсказуемость, изменчивость. Меня это будоражит...
Я ценю каждое ее мгновение. Сегодня выходной, я сижу пью кофе, болтаю с тобой, потом поеду покатаюсь под дождем на самокате. Не терять вкус к жизни помогает то, что я спонтанный. Вот смотри, как я купил самокат. Просто шел по улице и купил его, очень дорогой и крутой. Захотел. И кайфую.
Однажды шел по бульвару, остановился, сел на лавке и вдруг увидел несчастного человека, который ехал, вернее стоял, в «роллс-ройсе» в пробке. Он сидел в этом шикарном кабриолете 15 минут и дышал гарью. Я подумал: «Это стоило того?» Смотри, вот у меня самокат. Я захотел ехать — поехал. А завтра сяду за руль своего автомобиля и включу любимое радио. И это тоже жизнь.
— Если говорить о каких-то мелочах, которые радуют...
— Если они радуют, какие же они мелочи?
— Я про аксессуары — браслеты, кулоны. Они у тебя очень эффектные и многие со смыслом. Помню цепочку с печатью Соломона. А сейчас?
— У меня и сейчас есть ключ, печать Соломона. А еще топаз, много лет назад в Мексике приобретенный. Он меня защищает. Это обереги. А есть вещи необязательные. Вот у меня браслет-гвоздь — это «Картье», его я купил в Лос-Анджелесе на гастролях. Сейчас надел его потому, что я в косухе и мне немножко нужен лоск металлиста. Я одеваюсь в зависимости от настроения. Был период, когда все время ходил только в белом. Потому что считаю, что это цвет успеха и победы. Но из-за того, что у меня репетиции, съемки, белый цвет ушел. Потом я полюбил растянутые и длинные вещи — это тоже зависело от настроения и моего скачка веса... У меня есть блестящие костюмы. Они для концертов.
— А дома ты какой?
— Дома Масяня в пижаме. У меня много пижам. Сейчас тебе объясню, как все началось. Я часто езжу, иногда каждый день переезд, новые гостиницы, новые номера и ночью ты не ориентируешься, иногда просто как лунатик становишься. Однажды вышел в гостинице в коридор голым, и захлопнулась дверь. И я подумал: «Какой ужас, надо что-то делать с этим». Вот, стал возить с собой пижамы, потому что, мне кажется, не все готовы к такому потрясению.
— Есть у тебя какие-то ритуалы, например утром выпить чашечку неправильного крепкого кофе на голодный желудок или, наоборот, стакан правильной теплой воды с лимоном?
— Все зависит от настроения. Но душ — то, без чего я не могу жить. Несмотря на то что я огненный знак, не могу без воды.
Для меня важно встать за два часа до выезда, погулять с собаками, собраться. Я не люблю спешить, приезжать на площадку сонным или впритык на спектакль. У меня правило: за 15 минут до выхода на сцену меня никто не должен трогать. Я включаю «Болеро» Равеля, которое длится 14 минут. Мне нравится сам момент этого выхода, когда у тебя нет прошлого и будущего, а на сцене чужая жизнь.
— Эти чужие жизни идут в счет твоей жизни?
— Кто же это знает... Мы вообще ничего не знаем. У меня любимая история про Михаила Пуговкина. Перед смертью его последние слова: «С ужасом представляю, что свою последнюю роль я уже сыграл». Кто знает? Ну разве ты можешь быть ответственным за то, что происходит? Ты сейчас выйдешь — дерево упадет, гроза ударит, машина собьет...
Я сейчас по жизни стараюсь меньше говорильней заниматься, но сегодняшний разговор — это отголосок нашего с тобой знакомства много лет назад, нашего с тобой откровения. А на бумаге это будет по-другому.
— Возможно, ты скажешь: зачем это все я рассказал?
— Это вряд ли. Потому что я, как Эдит Пиаф, ни о чем не жалею. Ни одной секунды, где я бы смалодушничал... В личных отношениях, наверное, были моменты, когда я поступил неправильно в силу возраста и своей глупости. Но в профессии, в своей жизнестойкости я нигде не слукавил, не был маленьким нигде. Когда любил, любил по-настоящему.
— Ты сильно отличаешься от того мальчишки, который, приехав на свои первые съемки в Махачкалу, от переизбытка чувств раскрасил во все цвета радуги бордюр возле гостиницы, где жила съемочная группа?
— Не сильно. Знаешь, я же ведь через 40 лет там оказался. Был на гастролях и описал организаторам то место из детства. И они меня отвезли на ту площадь. Там ничего не изменилось, только гостиница обветшала. И здание не казалось таким высоким, как в детстве. Я как будто вернулся туда, помню каждое мгновение тех съемок. Это был фильм «Похождения графа Невзорова». Помню Владимира Самойлова, Льва Борисова, Игоря Ясуловича и всех, кто снимался. Режиссер Александр Панкратов-Черный меня полюбил и теперь всюду говорит: «Я его первый режиссер».
«Мосфильм» был для меня колыбелью... «Мы из джаза», «Чучело», «Мэри Поппинс, до свидания» — это все снималось на моих глазах. И вообще, атмосфера того «Мосфильма» — это моя жизнь. Потом были театр «Эрмитаж», который назывался Театр миниатюр, затем Театр Маяковского, в котором папа работал. У меня не было идеи стать танкистом или космонавтом, я всегда знал, что буду артистом. Даже в моменты отчаяния, когда мне не везло, я не предавал мечту.
— Ты когда-нибудь пересматриваешь свои фильмы?
— Я вообще не люблю их смотреть. Но «Собор», где сыграл Петра Первого, смотрел, и даже думал, что это не я. Мне повезло, был режиссер замечательный, продюсеры, которые в меня поверили... Разве мог я мечтать о том, чтобы сыграть Петра? Когда меня звали на пробы, я сказал: «Не смейтесь надо мной, я не приеду...»
Александр Митта, когда я у него лет двадцать назад пробовался в какую-то картину, сказал: «Вы так похожи на Александра III». И я тогда подумал: «Чем это я на него похож?» Но с годами понял, что Митта был прав, и теперь думаю: «А почему бы и нет?»
— Как у тебя с театром? Что дальше, что завтра?
— Завтра «Евгений Онегин». А дальше я в Театре Гоголя буду репетировать с Антоном Яковлевым «Мюнхгаузена». Я мечтал об этом в Театре сатиры, но не сложилось, хотя я считал, что это был бы лучший спектакль к его столетию. Но в Театре сатиры я сегодня испытываю кризис. У главного режиссера пока на меня планов нет. Но я подожду. А в «Ленкоме» жду Лазарева. Он думает.
— Ты привык ждать?
— Вообще, считаю, что я Хатико. Все думают, что я такой самодостаточный. Я действительно произвожу впечатление самоуверенного, наглого человека, который сам свою судьбу строит. Но я так завишу от всех. Знаешь, у меня на Петре Первом был замечательный гример. Я приехал на свой первый съемочный день в таком стрессе. Уже снимали два месяца, все стали семьей, а я был всем чужим. Я так нервничал. И гример Лера, гениальный человек, меня спасла, успокоила, сделала мне паричок, усики, меня подготовила. Потому что в первый съемочный день от меня шла такая ужасная энергия, я боялся всего, себя боялся. И она на протяжении всех этих сложнейших съемок меня оберегала. Я ей так за это благодарен!
Вообще, я очень благодарный. Благодарю всех, кто помогает мне на площадке. Благодарю зрителей, с которыми удается говорить через экран. Почему «Склифосовский» так много лет им интересен? Потому, что я стремился к диалогу со зрителем. Я внес в сериал стихи, монологи, то, чего не было никогда в сериалах. Я читаю стихи, не только Пастернака и Рождественского, но и свои. Монологи, которые вы слышите в конце каждого сезона, — мои монологи, это то, что мне дает режиссер на откуп, и я их сам пишу. Повороты судьбы героя, его развитие — это мы с режиссером Юлей Красновой создавали. Мне иногда кажется, что я такой живучий, потому что мой герой такой живучий. Меня, к счастью, в жизни не взрывали, я не падал с дикой высоты, в шахтах не лазил, но тем не менее мой герой это переживал, а в нем есть я.
— Высоцкий тоже не воевал, не сидел, однако складывается ощущение, что поет о пережитом...
— Высоцкого люди превратили в икону, совершенно забыв, что он человек. Сейчас расскажу мою любимую историю про него. У меня дома была первая книга Высоцкого, которая называлась «Нерв». Издал ее Роберт Рождественский, хотя его друзьями назывались и Евтушенко, и Вознесенский. Об этом мало кто помнит, все думают по-другому. А я люблю, чтобы все было по справедливости.
В одном журнале я прочитал: «Роберт Рождественский поэт-песенник». А он величайший поэт. И в конце приписка — «его стихи не актуальны». А вы попробуйте написать такую песню, чтобы это было на века. Когда я читаю Рождественского со сцены, я вижу, как это отражается в публике. Время рассудит... Я тоже пишу стихи. И когда они ко мне приходят, испытываю счастье. Счастье, что ты можешь продолжаться.
Почему я начал преподавать? Мне важно продолжаться. Мои ученики окончили институт и многие разошлись по театрам. Евгений Владимирович Князев предложил мне набрать свой собственный курс. Я страшно боюсь этого, но очень хочу. Хочется, чтобы это были именно мои дети. Мечтаю оградить их от заблуждений и обмана, избавить от иллюзий, подготовить к падениям и взлетам. Я бы воспитывал людей, которые готовы к любому жанру, делал особый акцент на музыке, на пластике, потому что сейчас время, когда слово уходит. Сейчас время универсального артиста, который должен владеть всем. Професcионал не должен говорить: «Делать этого не буду, я не певец». Запой! Станцуй! Сделай! В общем, я сказал Князеву да. Теперь жду, когда это может осуществиться. Очень волнуюсь, потому что понимаю, что эти люди будут со мной не четыре года, а всю жизнь.
— Каких людей ты впускаешь в свою жизнь? Мне кажется, ты и открытый, и закрытый человек одновременно.
— Я ничего никогда не скрывал и никогда ничего не делал тайной. В своих интервью, ролях, музыке, в стихах я был такой, какой есть. И может быть, моя ошибка, что я не создавал образа. Когда хотел быть веселым, праздным и доступным — появлялся в каждом утюге. Я был нараспашку, и в меня плевали. И я подумал, что, наверное, не надо так. Я ведь искренне все делал и считал, что в новогоднюю ночь поздравлять людей — это здорово. А меня за это били и говорили: «Что такое? Серьезный, драматический артист песенки поет!»
— Ты не думал, что это просто от зависти говорили?
— Это потом начал понимать. Я действительно счастливый человек, потому что вырос в любви своей мамы. И она бережет меня до сих пор. Вот мои обереги. Знаешь, меня еще одна женщина воспитывала, наша соседка Марина Яковлевна, которую я звал бабушкой. Она перед смертью мне сказала: «Мне так страшно тебя оставлять в этой жизни». Прошло 30 лет, как ее не стало, а я ее всегда помню. Она не по крови родная, но по духу, по теплу, по любви, которые дарила. Как же я мог вырасти подлецом? Это невозможно, потому что в меня вложено столько любви...
Мама мне не снится... Иногда я говорю: «Мамочка, приснись, мне так хочется с тобой поговорить». Она приснилась один раз. И то это такой сон удивительный был, как будто она идет с близким другом моего брата, с которым они всю жизнь дружили, и он спрашивает:
— Теть Галь, ну как вы?
— Было трудно, сейчас мне хорошо...
И бабушка мне снилась только один раз. Мне пять лет и я бегу по лестнице (мы жили на четвертом, а бабушка на пятом), вбегаю в квартиру и говорю бабушке:
— Ба, а как ты могла? Как ты могла меня бросить?!
— Кто тебе сказал, что я тебя брошу? Я никогда тебя не брошу.
И во сне бабушка невероятно красивая, такая, какой и была в жизни. Она была замужем за Олегом Шмелевым, гениальным писателем, который написал «Ошибку резидента». Он был кагэбэшником и сотрудничал с журналом «Огонек», я пару раз с ним в детстве виделся. Бабушка с ним развелась, она была принципиальная, а он поступил некрасиво. Потом они всю жизнь друг друга любили, она потеряла голос на его похоронах и два года не говорила. Вот где сила, где страсть. Младший брат бабушки умер раньше нее, и его похоронили в Бердянске. Она завещала, чтобы ее прах тоже увезли туда, потому что это семья. На ее могиле я был один раз. И сейчас, когда Бердянск бомбят, я думаю, где-то там она? Хоть бы раз туда еще вернуться... А Бердянск — это город, в который меня на лето отправляли, я там жил...
Одно из самых счастливых воспоминаний, как мы с братом идем в кафе, пьем там фанту и колу. Это 80-й год, перед Олимпиадой. А потом бежим домой, а там — сборы на море. Тогда я не знал горя. Не знал, что родители могут ссориться. Мама ревновала отца к кино, а отец любил кино больше жизни. А потом я так же полюбил и театр, и кино. Забери это все у меня, думаю, меня бы не стало. Это меня, юношу, спасло, в 90-х годах. Потому что тогда было столько соблазнов, столько зла. Можно было стать бандитом, хулиганом, и все остальное. Меня театр образовал, он меня сделал цельным человеком. Знаешь, как Раневская говорила: «Половинка есть у таблетки, у жопы, а я цельная». Вот я по такому принципу и выжил. Был цельным, меня интересовало только искусство, и я за него держался, хотя тогда было плохо и с театром, и с кино. У моих детей-студентов сегодня гораздо больше возможностей: кастинги, пробы, театры, мюзиклы, площадки. Мы выпускались в пустоту. Было какое-то жалкое коммерческое кино. Я помню свой первый провал. Мне 22 года. Я смотрю «Сибирский цирюльник» Михалкова и думаю: «Боже мой, вот это искусство! А я провалился». У меня тогда только дебют произошел, я снялся в своем первом фильме в главной роли. Я сидел на «Мосфильме» в просмотровом зале на позорном пресс-показе той чудовищной картины и не знал, куда мне деться. И вот этот трезвый взгляд на себя мне помогает жить.
— Ты как-то считаешь свои успехи и провалы?
— Нет. А мой директор собирает все статьи обо мне. Мама тоже собирала. Как-то скупила весь тираж одного издания. Вышел чудовищный сериал «Огнеборцы», и к премьере на обложке написали «Максим Аверин» и поставили портрет Саши Пескова. Перепутали. Мама позвонила в редакцию и сказала:
— Я очень хорошо знаю этого мальчика, это мой сын.
Ей ответили:
— Послушайте, мы Пахмутову Женей называли, и ничего.
— Да, бывают недоразумения. Но это большое счастье, что мама видела тебя в расцвете, когда уже пришел успех. А отец видит и сейчас.
— Отец вообще удивительный человек, ему 78 лет, он бегает по 20 километров в день, занимается спортом. Но это может позволить себе человек, который в своей жизни попробовал все. Он такой Петр Мамонов. Отшельник. Отец проработал на «Мосфильме» лучшие свои годы, совершенно позабыв о своей семье. И семья-то наша распалась, потому что папа очень любил кино. Он жил этим. Мог на пять лет уехать в экспедицию с Панфиловым на съемки. Фильм «Запрещенные люди» («Мать») тогда снимался так... Для того чтобы сделать кино по произведениям Горького, надо было выстроить город в Нижнем Новгороде, который тогда назывался Горький. Но Глеб Анатольевич вообще удивительный человек. Я тебе расскажу одну историю, о которой никогда никому не рассказывал. Мой папа не был алкоголиком, но его среда, окружение — это люди, которые любили крепко выпить. И однажды, уже студентом Щукинского училища, я понял, что мне надо как-то папу спасать. Я вообще часто думал, что я всех должен спасать, миссия у меня такая. И я подумал, что единственные, кто может воздействовать на отца, это Глеб Анатольевич и Инна Михайловна, и позвонил Чуриковой:
— Инна Михайловна, помогите мне... — и все ей рассказал.
— Максик, не переживай, я тебе обязательно помогу.
И помогла. Инна Михайловна отнеслась ко мне очень трепетно, хотя я не был другом семьи.
Она была человеком невероятным, с очень тонким и своеобразным чувством юмора. Сейчас расскажу тебе и о нем историю. Инна Михайловна же такая была всегда: «Ой, посмотрите, какая прелесть!» И она вот эту прелесть и красоту видела везде.
И вот она в Петербурге. Едет по городу.
— Ой, смотрите, какой вертолетик!
— Да, Инна Михайловна, в нашем городе такая есть опция, можно заказать обзорную экскурсию над Петербургом.
— Ой, ну да, это прекрасно, прекрасно! Нет, ну какой же прекрасный этот вертолетик!
— Да. Но на прошлой неделе молодожены тоже заказали себе эту экскурсию, и вертолетик упал.
— Ой, какой ужас, какой ужас... Ну, хоть город посмотрели.
— Гениально.
— Гениально. Вот, напиши это, но не поймут же люди.
— Что в жизни важно, а что нет?
— Самое важное — сама жизнь. Важно быть счастливым. Я счастлив должен быть всегда, даже если у меня что-то отберут, если стану инвалидом. Замечательная есть фраза: счастье — это не конечный пункт назначения, это способ путешествия...
Что еще важно... Вот у меня пес был очень красивый Клайд, черно-белый дог. Он все время что-то сгрызал, приходилось все прятать. И вот как-то утром я проснулся, завариваю себе кофе, шесть утра, мне на съемку, и я злюсь на то, что нет пластмассовой ложечки для кофе: «Клайд, опять ты сожрал все!»
А вечером у меня этот пес умер. Это очень уязвимая порода, и у него была эпилепсия. Тогда случилось пять приступов. И я думал: «Да бог с ней, с этой ложечкой! Зачем я злился?» Нет ничего более прекрасного, чем когда пес тебя встречает, радуется, облизывает тебя. Разве важна эта ложечка? Утром ты на него злился, а вечером его нет...
Или утром ты жалуешься: «Мама, опять у тебя характер...» Мы ругаемся... Я же не знал, что у нее совсем мало жизни осталось...
Я помню, хотел ей сделать на 65 лет праздник, чтобы мы поехали в Сочи. Тогда квартира моя строилась, не могли успеть к сроку, и я ей сказал:
— Мамочка, мы поедем с тобой в санаторий. Там замечательный санаторий, там мои друзья.
— Не хочу в санаторий!
Мама с детства ненавидела слово «санаторий», потому что ее с одним легким постоянно отправляли в это ужасное место. И мы поругались из-за ерунды. Я мог это по-другому назвать, почему я до этого не додумался? У мамы 20 апреля день рождения, мы отпраздновали ее 65-летие, через месяц и два дня ее не стало. Оказывается, она терпела боль, скрывала. Такой характер...
Столько лет прошло после ее ухода, а боль не уходит. И отец мне сказал: «Сынок, приготовься, это навсегда».
— У твоего отца есть новая семья?
— Нет. Он живет один. А любимое кино ему заменили книги. Он вообще живет в своем мире. Хотя я с годами все больше и больше становлюсь на него похожим. У нас даже походка одинаковая. Я до сих пор обожаю лес в районе Воробьевых гор, где мы в детстве бегали с отцом, когда еще были настоящей семьей. Я и сейчас хожу туда успокаиваться, думать о жизни, продумывать роли. Получаю там энергию. Этому меня научил папа...
Мне важно, чтобы в моей жизни близкие люди были. Я готов им отдавать всего себя. И зрителям я готов себя отдавать и отдаю. И своим студентам.
— Важно, когда пройдет время, чтобы тебя помнили?
— Нет, никто не будет помнить. Детям своим, студентам, я сказал: «Хоть иногда просто напишите — М.В., не переживай за меня, у меня все хорошо. Большего мне не надо».