ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Дек. 26, 2017

18/31 декабря. 

«Пилил дрова…»

Из-за разницы в календарях день, который для Западной Европы стал последним в 1917 году, для России все еще был ничем не примечательным 18 декабря. «Погода была не холодная, 5° мороза, ветреная и со снегом. Долго оставался на воздухе. Пилил дрова» – так буднично отметил те сутки последний русский царь Николай II. К тому времени он уже восьмой месяц был просто «гражданином Романовым». Отрекшийся император ровно век назад находился в Тобольске, куда его отправило еще Временное правительство. Царская семья вполне комфортно проживала со свитой из полусотни человек в доме бывшего губернатора под охраной трехсот солдат из бывших гвардейских полков Петербурга.

Новая власть большевиков пока еще не вспоминала про бывшего царя – куда больше ее волновали сторонники недавно свергнутого Временного правительства. Часть бывших министров Керенского встретили тот день (31 декабря в Европе и 18 декабря в России) в тюремных камерах Петропавловской крепости. «Уже три недели ареста прошло. Как незаметны они и в то же время как томительны. Безумие хозяев Смольного все разрастается. Они думают, что нанесли смертельный удар капитализму, захватив банки…», – записал в тюремном дневнике Андрей Шингарев, бывший министр финансов Временного правительства. В тот день по стране уже зрели очаги будущей Гражданской войны. В Новочеркасске под охраной казаков атамана Каледина 18 (31) декабря 1917 года в гостинице «Европейская» прошло совещание будущих лидеров Белого движения – генерал Деникин тщетно пытался примирить амбиции генералов Корнилова и Алексеева. Это именно Алексеев в феврале того года заставил царя Николая II подписать отречение, а Корнилов в сентябре едва не сверг Керенского. Теперь генералы готовили совместную войну против большевиков, но рассорились и, проживая в соседних гостиничных номерах, общались между собой только письменно…

Для лидера большевиков и нового властителя страны Ленина тот день тоже был рядовым. Даже революционный вождь, как и все прочие люди, продолжал еще жить по старому календарю. Поэтому 18 (31) декабря 1917 года он завершал в Смольном в текучке канцелярских решений – подписал очередной денежный транш «на содержание временной канцелярии Учредительного собрания», выделил 49 500 руб. командиру отряда «Защиты прав трудового казачества». Отряд этот отправлялся на Дон для «борьбы с контрреволюцией в области казачьих войск», то есть для ареста Деникина, Корнилова и прочих генералов, как раз ссорившихся в тот день в новочеркасской гостинице. Впрочем, приближение традиционного праздника чувствовал даже Ленин – в тот день среди прочего он обсуждал проект постановления «О рождественских наградных служащим правительственных учреждений». Около 9 часов вечера обсуждение прервало экстренное телефонное сообщение ЧК об аресте членов «Союза защиты Учредительного собрания», пытавшихся самочинно открыть его заседание. Спустя еще час к Ленину прибыл Сталин с докладом о боях «на Оренбургском фронте», где около тысячи сторонников большевиков вели бои с двумя тысячами казаков атамана Дутова, не признавшего свержение Временного правительства. Это были первые, еще не массовые всполохи разгоравшейся Гражданской войны.

Тот будничный для России день Ленин все же завершил историческим действием – около полуночи подписал декрет о независимости Финляндии. Впрочем, сами финны к тому времени уже три недели считали себя официально независимыми.

19–23 декабря/1–5 января. 

«Каждый день выходят новые декреты…»

Рядовых обывателей, за две революции вдоволь нахлебавшихся политики, накануне праздников волновали уже куда более приземленные вещи. Нарастал экономический кризис. В Москве бывший старший приказчик (как бы сегодня сказали, менеджер среднего звена) Никита Потапович Окунев за трое суток до Рождества писал в дневнике:

«Каждый день выходят новые «декреты», и их было столько, что, кажется, все уже теперь у нас разрушено и в жизни такой сумбур, с которым не справятся никакие силы… Дают хлеба по карточкам 1/4 фунта на чел. в сутки. Но на Сухаревке открыто торгуют ржаным хлебом и мукой, но Боже мой! – какие цены: черный хлеб – 2 р. 50 к. за фунт, белая мука – 150 р. за пуд. Курица дошла уже до 10 р., окорок ветчины до 150 р., чай – 12 р. фунт, сахар – 6 р. фунт, сапоги простые – 100 –150 р., молоко – 1 р. 25 к. кружка (два стакана), спиртом торгуют по 1500 р. за ведро… Как это все ни нелепо, но бойкота продавцам нет и даже, что называется, рвут нарасхват все, что ни продавалось бы». Вдалеке от столиц точно такой же приказчик Матвей Титович Бабошко из города Кобеляки Полтавской губернии за сутки до Рождества тоже отметил в личном дневнике предпраздничный потребительский бум: «Все это время в городе спокойно. Удалось достать керосина. Гражданская война разгорается – везде анархия и беспорядки. Получили галоши «Богатырь» 880 пар. Продавали по 20 р. за пару. Покупателей явилась такая масса, что чуть не разгромили лавку… Получили наградные к празднику 45 р. Погода все время хорошая, но очень холодно, мороз до 20°».

В сельскохозяйственной провинции, «ближе к земле», с продуктами было полегче, и 45 руб. премии позволили приказчику Бабошко приготовить к празднику неплохой стол. До настоящего голода и озверения гражданской войны оставалось два года.

Генерал Алексей Будберг, в скором будущем военный министр правительства Колчака, в те последние дни 1917 года находился в Петербурге. Накануне Рождества он запишет в дневнике о последних новостях из Бреста, где шли мирные переговоры большевиков с германцами: «В Главном Управлении

Генерального Штаба сообщили, что вчера вечером приехали Ленин и Троцкий и заявили, что положение с миром почти безнадежно, так как немцы наотрез отказались признать принцип самоопределения народов; поэтому совет народных комиссаров считает необходимым во что бы то ни стало восстановить боеспособность армии и получить возможность продолжать войну. Представители Генерального Штаба заявили, что восстановление боеспособности существующей армии совершенно невозможно…»

24–25 декабря/6–7 января.

«Небывало грустное Рождество…»

В дореволюционном прошлом эти два дня – Сочельник и Рождество – были пиком празднеств при смене года. Но ровно век назад, на исходе 1917-го, именно эти дни для многих стали поводом к горьким раздумьям.

«Вчера и сегодня утром делались обычные приготовления к празднику, и мы с женой думали: еще никогда не было такого ужасного Рождества, как это… Еще никогда, кажется, я не чувствовал так остро бунт многомиллионной черни против маленького ядра цивилизованных людей в России», – запишет в дневнике профессор истории Московского университета Юрий Готье. Наивный историк едва ли предполагал, что на самом деле все еще не так плохо, если можно делать «обычные приготовления к празднику». Следующие три года и «маленькому ядру цивилизованных людей», и «многомиллионной черни» будет совсем не до празднеств.

В отличие от Москвы, в Петрограде с продуктами было заметно хуже. Генерал Будберг в день праздника зафиксирует в дневнике: «Печальное, небывало грустное Рождество. Сидим во мраке, электричество дают вечером от 9 до 10 часов, а свечи не по карману. Праздничное довольствие выразилось в даче еще одной восьмой фунта хлеба…»

В бывшей столице Российской империи тогда стояла хорошая зимняя погода. «Солнечный морозный день, невольно манит вон из тюрьмы», – запишет в дневнике арестованный большевиками бывший министр Шингарев.

Именно на тот праздничный день почти во всех без исключения дневниках с какой-либо рефлексией приходится пик мрачных раздумий и прогнозов. Не избежал их даже иностранный дипломат Жак Садуль, военный атташе при французском посольстве в Петрограде. «Анархия обостряется с каждым днем, и какой бы замечательной ни была способность русских приспосабливаться к любому беспорядку, к голоду, к страху, положение может обернуться катастрофой», – тревожно напишет в тот день обычно жизнерадостный француз.

По-настоящему праздничное и безмятежное настроение в тот день отличает лишь дневники совсем маленьких детей и бывшего русского царя. «Утром сидел полчаса у дантистки… До прогулки готовили подарки для всех и устраивали елки… После литургии был отслужен молебен пред Абалакской иконой Божией матери, привезенной накануне из монастыря в 24 верстах отсюда. Днем работал со снегом» – так Николай Романов опишет последнее Рождество в своей жизни.

По настроению эти рождественские записи в дневнике бывшего императора несильно отличаются от дневника 10-летней Марии Даевой, дочери преподавателя московской гимназии. Родные ласково звали ее Мусей. Хотя в ноябре 1917-го в Москве две недели шли настоящие уличные бои, но хаос и голод еще не накрыли город, и некоторые родители могли устроить детям праздник со скромными подарками.

«Еще вчера мы украсили елку, а сегодня папа повесил дождь. Какая красивая у нас елка! Просто прелесть, – пишет в дневнике девочка Муся, ровно век назад жившая на Садово-Самотечной улице. – Вечером мама и папа зажгли ее и позвали нас… Папа и мама подарили мне кружку, на которой нарисованы петухи и куры с цыплятами. И еще книжку «Приключения Тома Сойера» Марка Твена. Мама нам дала по яблоку, по конфетке, немного меду и по маленькому кусочку шоколада. Очень веселый в этом году был первый день Рождества!»